Нулевой том

Они долго целовались у батареи.

– Я пойду, – сказала Валя.

– Пойдем, выберем мне подходящую площадку, – сказал Кирилл.

Они поднимались, и останавливались, и поднимались до предпоследней площадки. Выше, в тупике, была последняя квартира, а на этой площадке большое, с полу, окно.

– Вот тут, – сказал Кирилл.

– Я пойду…

Они сидели на ступеньках и целовались. Долго. Кирилл понимал, что так больше нельзя. Вернее, ничего такого он не понимал. Легким звоном звенело в ушах. Рядом, так рядом, что не видно, темнело Валино лицо. И его словно бы качало.

– Кирюша… Так уже невозможно… Я пойду… – обессиленно, дыханием говорила Валя.

Квадраты света ложились на пол. Когда ветер качал на улице фонарь, квадраты разбегались и возвращались на место, и блики скользили по стенам, лицам, ступеням и потолку. Проезжал грузовик, наполнялось гудением стекло, и квадраты путешествовали со стены на стену и успокаивались снова.

– Кирюша…

Потом они сидели молча, прижавшись плечами, не обнимаясь и не целуясь. И это прикосновение говорило им еще больше. И не говорило – чувствовалось. Сидели молча, и отдалившись и неизмеримо приблизившись. Огонек сигареты поднимался и опускался. Проходило время, прогуливались блики, и огонек снова поднимался и вспыхивал – затяжка.

«Мудрый друг – сигарета», – сентиментально, чужими словами думал Кирилл и чувствовал себя цепенелым и тяжелым, не способным к движениям и словам.

– Ты что? – с тревогой спросила Валя.

– Хорошо.

– Дай и мне…

Огонек то поднимался, то опускался. И выхватывал из темноты то Кирюхино лицо, то Валино.

По лестнице поднималась кошка. Вспыхивала зелеными глазами. Увидела Кирилла с Валей – остановилась. Посмотрела и пошла обратно.

– Катавасия… – сказал Кирилл.

– Ты о чем?

– Как пишется «катавасия»?

– Не знаю.

– Странно, – сказал Кирилл, – неужели от кота Васьки? Кото-васия, – сказал он, забываясь, – ко-то-мурия…

– Ты меня презираешь? – спросила вдруг Валя.

Кирилл даже вздрогнул. И такие тепло и жалость пронизали его, что почувствовал: засвербило в носу, запершило в горле.

– Что ты!.. Глупая… За что?

– Ведь это я сама тебе навязалась…

– Глупая… глупая… – повторял он.

И снова курили.

– И с чего это ты меня выбрала? – последовал удовлетворенный и глупый, опять чужой вопрос.

А Валя сказала просто:

– Ты мне всегда нравился, еще когда я впервые увидела тебя на танцах.

– Правда? Как я мог тогда понравиться? – Кириллу очень хотелось, чтобы ему сказали приятное. – Я же вел себя поразительно глупо…

А Валя сказала просто:

– Почему – глупо? Мне только было обидно, что ты меня ни разу не пригласил.

Бродил папиросный огонек. Темнота. И Кирилл вспомнил шахту и перекуры.

«Как это все странно… – думал он. – Совсем по-другому. И хорошо…»

– Кирюша… – как-то подавившись, сказала Валя. – Кирюша… Тебе ведь нравится Люся?

– Нет.

– Неправда. И сегодня ты все на нее смотрел. Я видела – как…

– Она – дура, – сказал Кирилл.

Кирилл ждал служебный автобус. Дождь перестал. Ровное серое небо, серый утренний свет. Голова немного кружилась и легко, без боли, звенела. Во всем теле были какие-то взвешенность и нетвердость. Он чувствовал себя осунувшимся.

У остановки скапливался народ.

Подошел Коля с завтраком под мышкой.

– Какой-то у тебя вид… Опять вчера хватил?

И Кирюша почему-то сказал:

– Еще как! Сейчас еще шатает. Не спал совсем. Как работать буду – не представляю…

И усугубленно качнулся в сторону для большего правдоподобия.

А голова, словно ей разрешили, закружилась сильнее.

И Кирилл почувствовал себя действительно пьяным и усталым.

Идиоты! Я счастлив!

В субботу ребята уезжали домой.

Так бывало в детстве, после катка. Туда едешь порознь, тихо и скромно. А обратно – вместе, обалдевшие от воздуха и движения: говоришь громко, почти кричишь, и всё глупости, вытягиваешь ноги поперек прохода, не платишь кондуктору, и это целое развлечение…