Нулевые. Степень. Письма

И журналы находили своего читателя на воле. Рабочие самарского завода № 5 закупили сразу 200 экземпляров журнала «На смену кандалам» (как говорится, от сумы да от тюрьмы…). [35] В тюремных журналах периодически появлялись письма вольных читателей, часто сравнивавших свой опыт царской тюрьмы с журнальным имиджем новой тюрьмы советской: «И так это не похоже на то, что было 8 лет назад! Вместо пыток, побоев, церковного дурмана, ничегонеделанья – школа, кружки, книжки, труд…» [36]

Читатели делились впечатлениями после экскурсий по домзакам, обещали с пониманием встретить на воле: «Долго я незаметным образом интересовался заключенными-женщинами и нашел, что им свойственно ошибаться на жизненном пути» (из письма рабфаковца Г. Ефанова). [37]

Заключенным казалось, что настороженное отношение к репрессированным является эксцессом и пережитком , и они жаловались, когда в Оренбурге вышедших из тюрьмы не принимали на работу, «не узнавали» на улице знакомые, «чтобы не скомпрометировать себя». [38] Полученный срок компрометировал , но еще не воспринимался как роковое, навеки несмываемое клеймо. И заключенные на страницах тюремной прессы заклинали в один голос:

Честной работой заполнится время, —

Снимется с шеи преступное бремя.

Милая, знаю, простит…

Счастье само заблестит! [39]

Каждый вину здесь свою искупал,

Хочет полезным народу впредь быть.

Выйдет на волю, и жизнью иною,

Честным трудом будет жить. [40]

Вернусь теперь я к жизни уж совсем иною.

Трудом там честным буду я уж жить. [41]

...

Тюрьма, современные дома заключения только временно отделяют правонарушителей от общества с тем, чтобы возвратить их обратно совершенно здоровыми и способными к честной, трудовой жизни. [42]

И попав случайно за массивную дверь ржавых ворот, очутившись в ином мире … [43]

Но мы не хотим быть замкнутыми в стенах, мы не хотим быть отрезанными от воли, от советской общественности и действительности. [44]

Среди процитированных авторов есть работники тюремной администрации и заключенные, сочинявшие свои стихи в карцере. Их единодушие объясняется не только цензурным прессингом (писать, а главное, печатать можно было и довольно острые произведения). Просто еще теплилась вера в то, что мир делится тюремной решеткой на две половины: рай и чистилище, свет и тень; настоящий ад, зона вечного мрака, располагался где-то далеко в прошлом (красный террор) или за чертой повседневного опыта (далекие Соловки, расстрельные подвалы). Взаимооткрытость и прозрачность обеих неравноценных половин мироздания гарантировала столь желанную стабильность и предсказуемость будущего. Ради этого многие заключенные соглашались публично (и «добровольно») заговорить голосами своих тюремщиков и воспитателей из УВЧ. Но это не значит, что новая публичная персона исчерпывающе выражала личные переживания авторов.

5. Текст. «Мы улучшили рисунки, мы улучшили, карректуру» [45]

Большинство тюремных журналов были очень похожи друг на дружку, подражая изданиям-патриархам, появившимся на свет еще до либерализации режима в декабре 1924 года. Иркутский «Наш журнал» вышел в свет в октябре 1923 года тиражом в 400 экземпляров, на 18 страницах. Такой тираж (400–500 экземпляров), формат (восьмушка, реже четвертинка печатного листа) и объем (16–18, порой до 60 страниц) были типичными для большинства тюремных журналов. Но бывали и исключения. В 1925 году начал регулярно печататься самарский журнал «На смену кандалам» тиражом 2500 экземпляров на 48 страницах форматом в половину печатного листа. Первый номер орловского журнала «Всюду жизнь» вышел в 1924 году в количестве 2500 экземпляров, второй номер появился только в 1925 году, но зато тиражом в 10 000 экземпляров, поставив тем самым абсолютный рекорд среди тюремной прессы.

Внутренняя структура этих журналов была однотипна и напоминала разделы провинциальных журнальчиков. Чаще всего открывала номер редакционная передовая, посвященная важному событию на «большой земле», или (по традиции толстых журналов) стихи. Иногда оба варианта объединяли, и тогда печатали вирши, которые утрировали наиболее типичные черты советской официальной поэзии 20-х годов так, что никакому желчному пародисту и в голову не пришло бы.

Об идеальном герое эпохи: