Нулевые

Ноги то и дело затекают, приходится подниматься, стоять с минуту, морщась от щиплющей боли в суставах. Но грядка тянет к себе, и Татьяна Сергеевна снова садится, берет щепотью семена то из одной баночки, то из другой.

В детстве она один только раз побывала в деревне – родители взяли на похороны бабушки, отцовой матери. Утром туда на автобусе, за семьдесят километров, а к ночи вернулись… Ее родители, оказавшись в городе четырнадцатилетними, после окончания семилетки, получив сначала фабрично-заводское, а потом, после войны, и высшее образование, устроившись здесь, получив квартиру, на родине особенно бывать не стремились. Выросли и отец и мать в соседних деревнях, знали друг друга чуть ли не с детства, но Татьяна Сергеевна не помнит случая, чтоб они разговаривали о прошлом, о том прошлом, что было до их приезда в город.

Как многие бывшие деревенские, они, кажется, вытравили из себя это прошлое, перечеркнули, забыли о нем крепко-накрепко; даже во время застолья пели только городские песни; отец обожал галстуки и шляпы, мать – зонтики, завивки, туфельки на высоком и тоненьком каблуке.

И в детстве Татьяна Сергеевна не тяготилась отсутствием рядом бабушки, да и не могла тяготиться, потому что просто не знала, что она должна быть; их город был молодой, ставший настоящим городом в тридцатые годы при построенных тогда же заводах и фабриках, и пожилые люди в конце пятидесятых встречались нечасто. Не могло ее тянуть и к земле – родители всячески ограждали ее от знакомства с такого рода работой; даже когда распределяли девочек для трудовой практики в школе, настоятельно советовали записаться в группу швей, а не озеленительниц…

Та однодневная поездка в деревню помнилась Татьяне Сергеевне смутно, ей было лет восемь. Но ощущение осталось чего-то темного, тревожного, пугающего. Чего-то старого и нечистого. Да и похороны вряд ли располагают ребенка к иному.

Еще не так уж давно от передач вроде «Сельского часа» и «Нашего сада» появлялись у Татьяны Сергеевны зевота и скука, а вести с полей в программе «Время» она воспринимала как неизбежность советской идеологии. Досаду, а то и негодование вызывали гнилые овощи в магазинах и дорогие на базаре; Татьяна Сергеевна не стеснялась бормотнуть, увидев ценник на огурцах «3 рубля кг»: «У-у, спекулянты!» Но настала пора, прижало, и вот она сама, даже получая удовольствие, стала возиться с навозом, с марта ухаживать за помидорной рассадой на подоконниках; в зимние вечера сортировала семена редиски, отбраковывая мелкие и сморщенные; поняла, каким трудом достаются эти овощи, сколько пота надо пролить, чтоб картошка не зачахла, задавленная сорняками…

– Готова первая грядка! – улыбаясь и одновременно морщась от рези в ногах, объявила Татьяна Сергеевна. – Передохнем?

– Давайте. – Ира воткнула лопату, потянулась, выгнула спину. – Ой, все тело ломит!.. Приятно так.

– Да-а, разленились мы за зиму…

Медленно, никуда сейчас не спеша, направились к беседке в углу участка. Там сложены сумки, пакеты. Во времянке располагаться пока невозможно – беспорядок в ней многолетний; с тех пор как построили домик, складывали туда, как в сарай, всякий хлам. Неделю надо потратить, чтобы хоть относительно жилой вид придать… Да и обуглилась она сильно, аж стекла в оконцах полопались. Каким-то чудом не вспыхнула.

А беседку и окружающие ее метров десять пожар пощадил. Как свежие сугробы, белеют осыпанные цветами вишни, за беседкой – черемуха, первая посадка на участке, из хиленького прутика ставшая настоящим деревом; вокруг беседки – полукругом гряда с викторией, тоже зацветшей.

– Дай бог, чтоб у отца там все нормально получилось, – вздохнула Татьяна Сергеевна, открывая пластиковую бутылку с облепиховым морсом. – Привезли бы уж картошку… посадили бы… Все на душе спокойней.

Дочь не отозвалась, глядела, как Павлик старается выдернуть из земли лопату. А Татьяна Сергеевна безотчетно продолжала вслух делиться заботами:

– С насосом еще как тоже… Там ведь в нем резиновые, эти… как их?.. Клапаны. Они ведь тоже, наверно, сгорели. А без воды нам никак. – Сделала глоток еще не потерявшего холодильничную прохладу морса. – Вот и ягоды скоро начнутся. До жимолости меньше двух месяцев, потом клубника… А с машиной, отец говорит, серьезно… – Но вспомнила о недавних рыданиях Ирины, испугалась, с показной бодростью, повысив голос, добавила: – Ну, ничего-о! Прорвемся… На, Ириш, освежись.

Та приняла бутылку, отпила, позвала сына.

Когда он прибежал, протянула руку к его голове, желая, наверно, погладить, похвалить за помощь, и тут же отдернула:

– Ой! Волосы-то раскаленные, прямо трещат! Надо шапочку…

– В пакете вон том, – торопливо подсказала Татьяна Сергеевна, – на котором «Золотая Ява» написано.

– Не хочу шапку! – заявил Павлик.

– Да как не хочешь, солнце голову напечет, болеть будет…

– Ну и что? Не хочу!

– Павел, ну-ка не спорь, пожалуйста! – Голос Ирины стал терять мягкость. – Схлопочешь солнечный удар, и это на всю жизнь может…

– Ну и что? А я – не хочу.

Ира нашла в пакете бейсболку.

– Смотри, это же твоя любимая. С зайчатами! Давай наденем.