Нулевые

Конец эпохи гламура, конец вовсе не беззаботной, но все же какой-то легкой, приятной жизни, что стала привычной именно в нулевые. Время дешевого доллара и дорогого рубля, заграничного туризма и холодильника, полного импортных деликатесов (свои только учились делать заново), шикарных машин и доступных кредитов. Вернулось время бунтарей и поэтов, добровольцев и наемников. Оказалось, что в России остались пассионарные люди, которые живут не ради выплаты ипотечного кредита, не ради квартальной премии или нового урожая картошки. Может быть – к сожалению, остались, без них жизнь была бы понятнее, проще и легче, но поучать историю нелепо. Мы можем лишь изучать ее законы, а не навязывать их. Так или иначе, колесо истории сдвинулось, наступила другая эпоха, о которой пока рано говорить. Нулевые – тучные, сытные, гламурные – отодвинулись в сумерки исторического прошлого. Между тем герои Сенчина перешли из нулевых в десятые, а теперь уже и в двадцатые. Их жизнь – погоня за ускользающим счастьем, поиск смысла в бессмысленности жизни – темы вечные, актуальные и во времена Чехова, и в недавно прошедшие нулевые, и в наши дни.

Сергей Беляков

НУЛЕВЫЕ

Проза начала века

За встречу

Полтора месяца, почти все каникулы, Андрей благополучно скрывался за забором в ограде. Погулять по селу, с приятелями встречаться в этот раз совсем не тянуло, даже в магазин сходить или в клуб, а рыбачил он прямо в огороде – метров двадцать берега пруда лежали на их участке…

Но как-то вечером, уже под самый конец августа, вышел за водой и влип. У колодца на лавочке трое парней разводили спирт.

– О, Дрюня! – первым узнал его долговязый, чернявый Олег – Олегыч, – парень лет двадцати, живущий на соседней улице. – Здоро-ово!

– Привет, – ответил Андрей без особой радости, примостил ведра на краю лавочки; вытер руку о штормовку, протянул парням.

В первое лето, когда он приехал сюда с родителями, почти сдружился с Олегом, еще с некоторыми, кто жил в околотке. Валялись на пруду, пили пивко, вечерами ходили на танцы или в кино или просто гуляли по улицам, к девчонкам подкатывали. Такая жизнь Андрею понравилась, деревенские парни оказались совсем не страшными, и его, бывшего городского, да тем более из другой, можно сказать, страны, из Казахстана, приняли в свою компанию, даже как-то выделяли, уважали.

Но спустя год Андрей почувствовал, что надо что-то делать. Менять. Каждый день и каждый вечер были одинаковыми, разговоры и дела у парней тоже повторялись почти с детальной точностью. И в июле он взял документы и поехал в город, неожиданно легко поступил в пединститут. И вот уже четыре года появлялся дома, в маленькой трехоконной избушке, в хоть и большом, но дальнем селе, спрятавшемся между хребтами Саян, на два летних месяца. В первое время еще по привычке радовался парням, загорал на берегу пруда, ходил на танцы, катался на вечно полуживом, трескучем, но никак не умирающем «Урале» – гордости и драгоценности Вовки Белякова, которого все почему-то называли Редис и Редя. А потом, приезжая, почти не выходил за ворота, при редких встречах с ребятами на их предложение «посидеть, пропустить», как мог, отказывался – «сейчас не могу, жалко, дела…»

И сегодня – то же.

– Пропустить не хочешь? – спросил коренастый, почти квадратненький, с короткой стрижкой, в старых, истресканных сапогах-дутышах татарин Ленур. – Пойла набрали вот, а хавчика нету. Возьми чего зажевать – и поторчим.

– Да холодно… – Андрей поежился. – Может, завтра днем?

– Да чё ты! В сторожке прекрасно, – мотнул головой Олегыч в сторону развалин пошивочного заводика в конце улицы. – Там печка, всё. Давай, Дрюнька! Да и надо ж – за встречу.

– И как житуха городская, расскажешь, – добавил Вица, третий в компании.

Ленур энергично-аппетитно взбалтывал двухлитровую пластиковую бутыль с разбавленным спиртом, даже язык чуть высунул. И Андрей согласился:

– Ладно, только воду сейчас отнесу.

– И возьми закусить. Хлеба хоть, лука!

– Мяска там…

* * *

Мама расщедрилась на соленые огурцы, несколько пирожков с картошкой, полбулки хлеба, пару головок лука. Отрезала сала с прожилками. Заодно, собирая пакетик, раз десять испуганно, будто провожая Андрея на опасное дело, попросила быть осторожней, скорей возвращаться… Андрей слушал ее с улыбкой: да, когда ребенок перед глазами, о нем, наверное, душа болит куда сильнее, чем когда знаешь, что он далеко и живет самостоятельно. По себе он знал, что вдали от родителей их существование представлялось разнообразным и спокойным, надежным, работа их – благодатной, а стоило приехать, увидеть, как и что – и дня хватало, чтобы захотелось сбежать…