Нуреев: его жизнь

Неопытность в интимных отношениях отличала не только Рудольфа, но и всех российских юношей и девушек 1950-х годов, учитывая сексуальное пуританство советской жизни. Секс никогда открыто не обсуждался. Фрейд был под запретом, а половые отношения между мужчинами считались противозаконными – нарушители преследовались и рисковали получить тюремный срок. Если Рудольф и ощущал в себе какие-то гомосексуальные импульсы, то, наверняка, не сосредотачивался на них и уж тем более не распространялся об этом. Тема однополых отношений вызывала такой ужас и отвращение, что мало кто из его соучеников решался затронуть ее в разговоре. Гонимые гомофобным обществом, гомосексуалы старались держаться в тени[62]. Местом встреч для ленинградских гомосексуалов служил сквер на площади Островского[63], или «Катькин сад», отделявший Государственный театр драмы им. А. С. Пушкина («Александринку»), в конце улицы Росси, от Невского проспекта. Серджиу Стефанши вспоминал, как однажды по дороге в общежитие какой-то мужчина в парке схватил его за мошонку. («Откуда мы могли знать о таких вещах?») А как-то ночью Серджиу услышал, как ребята в спальне хвастались тем, что ходили на Екатерининскую площадь «бить гомиков», как называли гомосексуалов. «По тому, как их описывали, я считала их чудовищами!» – призналась Елена Чернышева, ставшая впоследствии балетмейстером в «Американ Балле Тиэтр».

Одним из немногочисленных учеников, осмелившихся проявлять тогда однополое влечение, был Саша Минц. Со слов Стефанши, он открыто флиртовал в раздевалке с другими юношами. И Мения Мартинес позднее подтвердила: «Все говорили, будто Саша Минц – гомосексуал. Его отличала необычайная женственность, она проявлялась во всем – и в том, как он разговаривал, и в том, как он двигался. И другие ребята посмеивались над ним. Но я никогда не слышала, чтобы кто-то называл гомосексуалом Рудика, и он мне никогда не говорил ничего такого о ком-то из ребят. Мне кажется, если бы он что-то подозревал, он бы поделился со мной своими сомнениями».

Душевых в общежитии не было, и воспитанники раз в неделю строем ходили в общественные бани на Мойке. Пожалуй, только там ребята имели возможность дать выход своему сексуальному напряжению. Они бегали голыми, боролись на полу и хлестали друг друга березовыми вениками, по-мальчишески радуясь передышке от сурового регламента повседневной жизни.

В училище делалось все возможное для обуздания их бушевавших гормонов; и, как и во всех остальных сферах жизни, поощрялись и слежка друг за другом, и наушничество. Когда один грузинский танцовщик стал приставать к Мении, уговаривая ее с ним переспать, Рудольф настоял, чтобы девушка доложила об этом Шелкову. Мения так и поступила, на что директор только рассмеялся. «Ну, конечно, он рассмеялся. У него с этим парнем любовь», – поразмыслив, буркнул Рудольф. По свидетельству Мении, это «был единственный случай, когда Рудик высказался при ней о гомосексуалах».

В 1956 году Рудольф получил приглашение участвовать в студенческом концерте во Дворце культуры. Это было его первое важное выступление, на которое он не «напрашивался» сам. Рудольфу предстояло исполнить вариацию Актеона из «Эсмеральды» (то самое соло, которое он готовил для Пушкина), а также па-де-труа из «Красного мака», воспевавшего героический дух революционных народных масс (советских матросов, пришедших в порту на помощь восставшим китайским грузчикам-кули). Рудольфу досталась роль одного из трех фениксов во сне героини. Двух других фениксов танцевали его одноклассник Никита Долгушин и Саша Шавров, сын ветерана Кировского театра Бориса Шаврова. Марина Чередниченко, исполнявшая роль героини, так вспоминала их первые репетиции: «Рудольф танцевал не очень хорошо, и преподаватель на него сердился. Внезапно Рудик заявил: “Я не собираюсь это танцевать!” И вышел из зала. Это было очень грубо. Никто из нас так не вел себя с педагогами. А он ушел и стал репетировать танец с Пушкиным. И в следующий раз пришел уже более подготовленным».

Впрочем, его с пренебрежительным обращением сталкивался и сам Пушкин. «Оставьте меня в покое, я знаю, что делаю», – огрызался ученик на пожилого учителя, а тот ставил невежу на место с присущим ему спокойствием. Пушкин сознавал, что Рудольф был себе самым суровым критиком и зачастую злился только на себя самого. Мудрый педагог также понимал: нужно подождать, пока буря уляжется, и лишь потом разбирать со своим эмоциональным и несдержанным воспитанником насущную проблему.