Нутро любого человека

Тарпентин-лейн. С тех пор, как я был здесь последний раз, в конце улицы открылся гараж, и из его переднего двора несется музыка, под которую молодые механики ковыряются во внутренностях  потрепанных машинах и по чему-то там колотят. Приходится держать фасадные окна закрытыми, хотя лето стоит жаркое, воспаленное. Надо мной поселилось семейство сикхов, – очаровательные, всегда готовые помочь люди, – но у них трое маленьких детей, которые, похоже, занимаются только одним: носятся над моей головой по комнатам. Я скучаю по моему большому африканскому дому с его затененной верандой и садом в два акра.

Я заново покрасил квартиру и настлал поверх гуммированной пробковой плитки ковер. Если не считать Пикассо над камином, здесь все по-прежнему голо и функционально. И все же, несмотря на городские шум и беспокойство, я чувствую, что здесь мой дом. Не была ли покупка этой простенькой квартирки самым умным, что я сделал за мою полуразвалившуюся жизнь? Ночами я читаю в моем покойном кресле, слушаю музыку. За оставшиеся от отпуска недели нужно будет навестить тех немногих старых друзей, какие у меня еще остались – Бена, Родерика, Ноэля, Уолласа, – привести в порядок мелкие, незаконченные дела. В настоящее время я обеспечен довольно прилично – ухитрился сэкономить немалую часть жалования, которое получаю в У. К. Икири, – однако я вдруг осознал, что запасы моих средств  уменьшаются. Уоллас договорился о встрече с редактором нового посвященного злобе дня и экономике журнала "Форма правления" (название неудачное, но достаточно сентенциозное). Им нужен кто-то, способный писать о Биафре и о тамошней войне[198].

  Понедельник, 4 августа

Уоллас говорит, что уходит в конце года в отставку – ему скоро исполнится шестьдесят пять. Господи-боже. Агентств будет по-прежнему носить его имя, а сам Уоллас намеревается сохранить с ним мало к чему обязывающую связь в качестве своего рода консультанта, – однако заправлять всем будет молодая женщина по имени Шейла Адрар. Я познакомился с ней: за тридцать, немного фальшивые, деловые, суетливые манеры. И ненужно крепкое, подумал я, рукопожатие. Худое, смахивающее на череп лицо. Уоллас расхваливал  меня на все лады – "старый, старый друг", "представитель великого поколения" и так далее, – но очевидно было, что она и понятия не имеет, кто я такой, и вряд ли считает меня полезным активом фирмы. За ленчем я сообщил Уолласу о моих подозрениях на сей счет, он помялся, поерзал, однако признал, что я прав. "Все изменилось, Логан, – сказал он. – Их теперь интересует только одно – продажи и авансы". В таком случае, ничего не изменилось, сказал я: все и всегда вертелось вокруг авансов и продаж. Ах, ответил Уоллас, но в прошлом издатели хотя бы делали вид, что это не так. Как бы там ни было, Уоллас сумел добиться для меня хорошего контракта с "Формой правления": 250 фунтов предварительной выплаты и по 50 фунтов за статью в 2000 слов – с пропорциональным изменением гонорара.

Редактора – бывшего университетского преподавателя, бородатого шотландца, немного смахивающего на Д. Г. Лоуренса, – зовут Напье Форсайт. Отчасти догматичный и лишенный чувства юмора, так показалось мне поначалу, – впрочем, когда я сказал, что он напоминает мне ДГЛ, с которым я пару раз встречался, Форсайт оттаял. Только борода у ДГЛ была порыжее, сказал я, и пить он совсем не умел. Думаю, благодаря этому я, собственно, и получил работу: Форсайт никак не может поверить, что нанимает человека, который и вправду знаком с Лоуренсом. Для ровного счета, я сообщил, что знал почти всех –  Джойса, Уэллса, Беннетта, Вулф, Хаксли, Хемингуэя, Во. И пока имена слетали с моего языка, я видел, как глаза его расширяются, и все в большей и большей мере ощущал себя музейным экспонатом, кем-то, на кого в помещениях "Формы правления" будут показывать пальцем – "Видишь того старикана? Он был знаком…". У Форсайта связаны с журналом большие надежды: хорошее финансирование, хорошие авторы, в мире происходит брожение, которое требует объяснений – здравомысленных и рациональных. Я поаплодировал его энтузиазму – энтузиазму, который испытывают новые редактора новых журналом всего света. Пока чеки вдруг не оказываются недействительными.

  Четверг, 21 августа

Ла Фачина. После смерти Чезаре и Энцо[199] начинаешь понимать ограниченность талантов Глории по части ведения хозяйства. Парк зарос, по дому шастают собаки. Все выглядит обшарпанным, ободранным, изжеванным. И Глория вдруг постарела, лицо стало одутловатым, покрылось морщинами. Тело сотрясает безудержный бронхиальный кашель, начинающийся едва ли не от лодыжек. Я совершил ошибку, заглянув на кухню, – тут же и вышел. Каждая поверхность в ней засалилась и потускнела от грязи; по полу валяются жестянки из-под собачьей еды.