Я измотан, сиплю. Потерял не меньше половины стоуна и загорел под солнцем до цвета тикового дерева. Сеговия — Мадрид — Севилья — теперь Альхесирас. Мне нужно обдумать это путешествие в спокойствии и одиночестве. Где сейчас Дик — Бог весть.
Начиналось все замечательно. Мы встретились на вокзале, пообедали в бистро у
— А ты знаешь, что кота Джонсона звали „Ходжем“?
Он посмотрел на меня как-то странно:
— Ты что этим хочешь сказать? Давай, выкладывай.
Я рассмеялся:
— Господи, да я это так, между прочим.
Он огляделся по сторонам, потом прихлопнул севшую ему на лоб муху и показал ее мне.
— А вот эту муху зовут Логаном.
— Ты совсем ребенок, — сказал я.
— Если я похож на кота, то ты — на раздавленную муху.
— Послушай, трогательное дитя, я вовсе не говорил, что ты похож на кота.
— Еще бы! — взревел он. И вскочил. Он был в совершенной ярости. — Увидимся 28-го в Авиньоне.
И полез в гору. Я прождал его с полчаса, уверенный, что он опомнится, однако Дик так и не появился, было похоже, что он и вправду ушел. О том, чтобы идти за ним, не могло быть и речи — дорогу знал он один, — поэтому я вернулся назад и сел в автобус на Биарриц.
С того дня я путешествовал поездом — третьим классом, Дик бы меня одобрил, — примерно по тому маршруту, который мы с ним наметили, через Испанию на юг. Осматривал города, посещал церкви и мечети, дворцы и картинные галереи, всегда наполовину ожидая увидеть Дика, его большое ухмыляющееся лицо под беретом, однако не увидел. Я переезжал из города в город скорее, как автомат, чем как любопытный турист, — настроение у меня было вовсе не то, в котором мы надеялись совершить это путешествие, так или иначе впечатление от него было испорчено. Но в Авиньоне, в отеле „Лондон“, я к 28-му появлюсь, а там будь что будет. Завтра отправляюсь в Барселону, из нее в Перпиньян, Нарбон, Арль и, наконец, в Авиньон. Я обнаружил, что мысли мои вертятся в основном вокруг Франции. Испания была идеей Дика. Я еще вернусь в нее, когда захочу, когда мне это будет удобно. Бен был прав — я попал в рабскую зависимость к Дику, к его причудам и замыслам. Отныне буду путешествовать лишь по собственному почину.
Авиньон. Позавтракал на площади у Папского дворца, затем прошелся вдоль маленького канала к отелю. И там увидел Дика, расписывавшегося у конторки портье. Выглядел он как человек, пострадавший от несчастного случая: лицо багровое, в волдырях и шелушащейся коже. Он приветствовал меня крепким рукопожатием и широкой улыбкой — о ссоре нашей ни слова. Сказал, что три дня назад заснул в полдень на пляже, в обширной, как ему показалось, тени. Ну и, разумеется, проспал дольше, чем собирался, солнце сдвинулось, тень постепенно сползла с Дика. У него обгорели лицо и колени, однако боль, по его словам, уже начинает стихать. Завтра мы возвращаемся домой. Я простил Дику его ребяческую вспышку — он достаточно за нее наказан.
Сегодня в синематографе поцеловал Лэнд (фильма называлась „Карусель“). Наши губы соприкоснулись лишь на секунду, и она сразу оттолкнула меня и прошипела: „Никогда так больше не делай!“. Первое блюдо мы съели у „Каттнера“ в полном молчании. В конце концов, я сказал:
— Послушай, извини. Просто ты мне нравишься, я думал, что и я тебе тоже.
— Нравился, — сказала она. — И нравишься. Но…
— У тебя есть кто-то еще, — я вдруг почувствовал себя очень зрелым, как если бы мы были персонажами пьесы Ноэла Кауарда.
— Кто тебе сказал?
— Я догадался. Кто он? Один из тех, с кем ты познакомилась в Корнуолле?
— Да. Ты как-то очень неприятно ведешь это разговор.
Ну и я предоставил ей возможность рассказать свою историю, и пока та разворачивалась, пока меня охватывала все большая и большая подавленность, Лэнд начинала казаться мне все более и более прекрасной. Почему жизнь должна быть такой предсказуемой? Его зовут Бобби (омерзительно). Бобби Джарретт. А отца — сэр Лукас Джарретт, член парламента.
— Сэр? Полагаю, он баронет, — устало сказал я.
— Да.
— Тогда понятно: „леди Лэнд Джарретт“. Да, в этом присутствует определенное благозвучие. И что, он красив?
— Пожалуй, можно сказать и так.
— Красив, как Крез?