Нутро любого человека

После обеда ко мне подошел Янгер: как только рана заживет, я начну тренироваться во втором составе. Не могу поверить, что мне хватило двух матчей, чтобы продвинуться в иерархии регбистов так высоко, однако вот вам — возможно школьной команде необходим спятивший хукер. Впрочем, бок о бок с довольством собой начинает шевелиться смутная тревога: репутацией маниакального храбреца-самоубийцы я обзавелся с поразительной быстротой, однако единственная поощрительная награда, полученная мной доныне, это довольно противная рваная рана, и меня несколько беспокоит мысль о будущих увечьях, которые я, может быть, получу при исполнении новых моих обязанностей — не могу же я теперь вновь обратится в разумного скромника. Липинг радостно предсказывает дальнейшую мою страшную участь — сломанный позвоночник, кома, оторванное ухо. Но, как бы ни был я озабочен, я сознаю, что должен идти дальше. Мне нужно одержать победу: нужно выдержать испытание.

21 февраля 1924

Письма, которые шлет мне Люси, либо странно абстрактны, либо сводят меня с ума своей прозаичностью. Я пишу ей о том, что случилось с нами на Рождество и ночью в гольф-клубе, а Люси отвечает длинным описанием вечера в соборе Св. Джайлза, куда она ходила слушать григорианское пение. Я пишу — с горечью, прочувствованно — о том, как скучаю по ней, как ненавижу школьную жизнь, а она в ответ излагает подробные планы на будущее, в котором станет археологом, либо философом, либо — что-то новенькое — хирургом-ветеринаром.

Бен Л. говорит, что его новообретенные сомнения по части Чистилища сотворили с Дойгом чудо. Они провели целый вечер, препираясь насчет того, как долго ему — Бену — придется проторчать там после целой жизни, исполненной заурядной, мещанской греховности. Он говорит, что находит мою религию „положительно эксцентричной“, что его изумляет, насколько уравновешенным я выгляжу, пройдя через всю эту бессмысленную белиберду. Да, сказал я, бред, не правда ли? Х-Д был бы мной горд.

Через неделю день моего рождения — восемнадцать лет. Думать я могу только о том, чтобы покинуть школу и начать жизнь заново — в Оксфорде. Оставаясь здесь, я чувствую себя неспособным строить какие бы то ни было планы; как будто годы, проведенные в школе, свелись к утомительной, совершенно бессмысленной подготовке к чему-то настоящему, что все еще ждет меня впереди. Действительно ведь, эти наши испытания обнаружили всю глубину моей — нашей — скуки. Эта система определенно представляет собой самый чудовищный и увечащий способ обучения интеллигентного юноши (вполне возможно, что для юноши тупоумного или отставшего в развитии она попросту превосходна) — четыре пятых того, что я обязан здесь делать, поражают меня, как пустейшая трата времени. Если бы не общество нескольких друзей, не английская литература, не история да не возможность изредка потолковать с человеком высокого ума (Х-Д), я относился бы к школе — и к расходам, которых она потребовала от моих родителей, — как к скандалу национальных масштабов.

Посылка от мамы — книги, которые я просил: Бодлер, Де Куинси, Майкл Арлен — шоколад и колбаса „чоризо“ в два фута длиной. Не забывай, Логан Гонзаго Маунтстюарт, об уникальности твоего происхождения. Колбаса упоительна: жгучая, во весь голос орущая о перце и чесноке — устоять перед ней невозможно. Я жевал кусочки в часовне, мучимый страшным чувством, что чесночные миазмы растекаются по всей моей скамье. Рана заживает быстро: очень скоро мне предстоит вернуться на регбийное поле. От нее останется довольно интересный шрам.