Нужно поощрять искусство

   Паша переживала скверное время, начиная с того, что запасный фейерверкер очень неохотно согласился на ея жизнь в холостой докторской квартире. Это был заурядный трактирный лакей с бритой физиономией и развинченными движениями; жену он любил и по вечерам, сидя в своей каморке, обыкновенно мечтал вслух о том блаженном времени, когда заведет в Бужоёме свой домишко и займется торговлишкой. Это была заветная мысль, опьянявшая "фицианта" своей заманчивостью. Можно себе представить, сколько Паше нужно было употребить женской ловкости, ласк и специально-бабьих наговоров, чтобы уломать мужа.   -- Главная причина, что другие фицианты проходу мне не дадут,-- разсуждал он, выслушав все доводы жены.-- В сам-то деле, от живого мужа да в чужие люди... Доктор-то холостой, а враг горами качает.   -- А десять целковых жалованья в месяц, это как по-твоему?..-- доказывала Паша с своей стороны.-- Вон за месяц вперед получила, а там еще подарки к празднику...   В "Калифорнии" для четы Носковых была отведена крошечная каморка где-то под лестницей, где, как говорила Паша, было "ни встать ни сесть". Помещение было самое неудобное, и вдобавок здесь вечно воняло керосином, ваксой и еще той специальной духотой, какая накопляется только в трактирах. Но Паша любила эту трактирную нору, и ей было тяжело с ней разставаться.   -- Жалованье... оно, конечно...-- размышлял "фициант".-- Особливо, если при сноровке...   -- Ты считай, в год-то сколько это будет,-- настаивала Паша.-- Полтораста целковых -- легко сказать!.. Вот он, домишко-то, и вырастет... Это как по-твоему? А что зря будут болтать фицианты, так они и так скажут...   В подтверждение чистоты своих помыслов, Паша клялась всеми святыми, плакала и повторяла:   -- А куда без меня Маляйка-то денется... а?.. Несмысленный ребеночек, погинет как раз в чужих-то людях, а тоже живая душа... Еленато Михайловна со слезами меня просила...   У Носковых свой ребенок только-что умер, и Паша переносила свое неудовлетворенное материнство целиком на Маляйку, а круглое сиротство ребенка подымало в ея душе самыя нежныя чувства. Жадный до денег фициант кое-как был умолен, и Паша птицей летела к своему воспитаннику, придумывая разные страхи относительно оставленнаго в одиночестве Маляйки.   Но главныя затруднения были не в отношениях к мужу, а в докторской квартире, где были неумолимые домашние враги -- кучер Егор и кухарка Степанида. Появление Маляйки они встретили крайне неприязненно, как личную свою обиду, и с перваго дня принялись донимать несчастную Пашу теми невидимыми мелочами, какими можно отравить жизнь. Особенно усердствовала кухарка, разбитная и пропащая бабенка, возненавидевшия Пашу с перваго взгляда, как свою очевидную соперницу,-- в качестве солдатки непокрытой головы, она к Егору питала особенно нежныя чувства. Чтобы вскипятить молоко или достать теплой воды из кухни, Паша принимала от своих врагов настоящую "муку мученическую",-- они вышучивали ее, хихикали прямо в глаза, величая Маляйку "подзаборником", и устраивали всевозможныя каверзы: Маляйкино молоко прокисало, пригорало или прямо выливалось, в воду попадала сажа, печка закрывалась с угаром и т. д. Будь у доктора своих детей хоть чортова дюжина, ничего подобнаго, конечно, не могло бы быть, а тут беззащитный маленький человек стал поперек горла всем, вызывая, в качестве приживальца из милости, какую-то глухую, чисто-животную ненависть. Благодаря интимным отношениям между кучером и кухаркой, ни одна горничная не уживалась больше недели, и будь Паша одна, прислуга выжила бы ее, но теперь она защищала Маляйку и, благодаря этому, не только оставалась победительницей, но даже из оборонительнаго положения переходила в наступательное. Глупая и беззащитная Паша проявляла необыкновенную сообразительность и пускала в ход очень сложныя стратегическия комбинации.   -- Эта Пашка чистая ведьма...-- ругалась в своей кухне Степапида.-- Зубищи у ней, как у меделянской собаки: за горло так и норовит схватить.   -- Ее, пожалуй, теперь не вдруг доймешь!-- сосредоточенно размышлял Егор, суровый и гордый человек, питавший непростительную слабость к толстым бабам.-- Пашка теперь как корова, когорая отелилась в лесу; никакой волк такую корову не возьмет...   В сущности, Егор имел свои далекие виды и подобными разсуждениями хотел только заговорить зубы Степаниде. Паша боялась этой вздорной и отчаянной солдатки, как огня, и отвечала на разныя заигрыванья Егора по темным углам молчаливыми зуботычинами и очень ловкими затрещинами "по чему попадя". Все это нисколько не смущало Егора, он как ни в чем не бывало выходил за ворота, очень комфортабельно усаживался на приворотную скамеечку и, подергивая десятирублевую гармонику, тонким, жалобным голосом напевал:     Да баба сеяла муку,   Да посулила мужику!..     -- Ну, что зверушка?-- обыкновенно спрашивал доктор, быстро входя в детскую, где пахло "живым человеком", как обясняла Паша.   Этот простой вопрос всегда заставлял Пашу краснеть, но она поправлялась и непременно ввертывала какое-нибудь хорошее словечко за своего Маляйку. Такая привязанность кормилицы к ребенку очень нравилась Куваеву, но иногда чисто-куриная политика Паши просто его возмущала. Если, например, он несколько дней не заглядывал в детскую, она встречала его с нахмуренным видом и своим молчанием давала понять, что очень недовольна докторским поведением. Именно эта притязательность и бесила доктора: он давал деньги -- чего же больше?.. И что теперь сам Маляйка: живой и безсмысленный кусок мяса, связанный с кормилицей чисто-растительными процессами. В ней, в этой Паше, сказывалась с поразительной силой та всевыносящая русская баба, которая будет с дьявольским терпением высиживать и вынашивать кусок дерева, потому вне этого растительнаго мира для нея кругом была сплошная пустота. Впрочем, это мнение Куваеву скоро пришлось изменить, потому что эта глупая и необразованная Паша умела первая подметить в ребенке каждую новую мелочь, каждый, шаг вперед и малейшую черточку в характере. Да, у Маляйки уже был свой собственный характер, и он не только умел проявить свое маленькое "я", но и отстаивал его с упрямством совсем большого человека.   -- Э, да ты, брат, величайший эгоист!..-- шутил доктор, подметывая Маляйку к самому потолку.   Паша была совершенно счастлива в такие редкие моменты накатывавшейся на доктора нежности, и от удовольствия у ней даже темнели глаза. Но эти минуты радости для Паши сейчас же сменялись целой полосой новых испытаний и самодельнаго страха. Она и спала тем чутким материнским сном, который слышит все -- свернется клубочком на своем сундуке, уткнется головой в подушку и спит, как заяц.   Особенно по вечерам тревожное состояние Паши принимало какую-то острую форму, и она неприятно вздрагивала от малейшаго шороха. Она боялась в эти минуты и доктора, и кучера Егора, и завертывавшаго раза два мужа.   -- Ты у меня смотри, будь в сохранности!..-- грозил "фициант", делая красноречивый жест.-- Мне плевать и на твое жалованье: самому дороже стоит.   Однажды таким образом, когда Паша в сумерки прислушивалась к каждому звуку, из кухни по лестнице вверх послышались тяжелые шаги, и появившийся в дверях детской Егор вытянулся перед Нашей, как перед настоящей барыней.   -- К вам, Пелагея Софроновна, гости-с...-- отчеканил он, как это делал перед барином.-- Прикажете принять-с?..   На лестнице слышалось хихиканье кухарки, которая устроила всю эту комедию. Оказалось, что пришел старик Булатов и, пробравшись в кухню, спросил прямо Пашу. Он был в одном сюртуке, в худых сапогах, без калош, и вообще в самом растерзанном виде. Все это ужасно смутило Пашу, и она провбла старика в свою комнату.   -- Уж, право, вы лучше бы и не приходили, а то один срам!-- ворчала Паша на своего гостя.-- Поглядите-ка на себя-то, на кого вы похожи...   -- Погибаю, Пашенька... с горя погибаю!-- хрипел Булатов, внося с собой струю сивушнаго запаха.   -- Еще мне за вас как достанется, ежели барин узнает...-- не унималась Паша.-- Известно, кому приятно!   -- Ну, ну, не сест всю за-раз, хоть оставит кусочек...-- шутил Булатов, оглядывая равнодушно комнаты.-- Ничего, славныя палаты. Вот бы мне здесь еще пожить...   -- Ах, перестаньте пустяки молоть!.. У меня без того сердце не на месте: вдруг барин.   -- Я сам барин и к твоему барину но делу пришел.   Старый артист был так несчастен, что первое чувство гнева в Паше быстро сменилось чисто-бабьей жалостью. Она усадила гостя в уголок, чтобы не так уж было заметно, если вдруг барина нанесет, напоила его чаем, пришила две пуговицы к сюртуку и даже потихоньку сунула в карман потайной двугривенный, сохранившийся в глубинах ея сундука. Булатов успел за это время обрасти какой-то щетиной и точно еще больше опух.   -- У вас ведь шуба енотовая тогда была на похоронах -- допрашивала Паша, разглядывая все недочеты булатовскаго костюма.   -- Да, была, Пашенька..   -- И сюртук другой, комиков сюртук, я знаю.   -- Был и сюртук. В человеке нетленна одна душа, Пашенька.   -- Душа душой, а вот сорочки-то на вас и званья нет... Как же это можно!..   Приехавшему с практики доктору уже успели доложить о госте, потому что он, не снимая шляпы и перчаток, прямо прошел в детскую. Паше чуть не сделалось дурно от страха, но Булатов поднялся из своего утла с достоинством и проговорил:   -- Извините, доктор, что я немного замедлил документами...   -- Какими документами?..-- удивился доктор, не глядя на Пашу.   Великий артист снисходительно улыбнулся и подал доктору засаленную пачку Маляйкиных документов, по которым последний оказался Мельхиседеком Уткиным, сыном свободнаго художника.   -- Мне нужно с вами переговорить...-- торопливо пробормотал доктор, не решаясь засаленныя бумаги положить в свой карман.-- Не угодно ли вам, господин Булатов, пожаловать за мной в кабинет?..   -- С удовольствием...   Доктор провел гостя через столовую и приемную прямо в кабинет, где и указал молча на кресло. Великий артист, нисколько не смущаясь, постарался принять приличную случаю осанку и, пока Куваев вторично просматривал документы Маляйки, говорил:   -- Моя фамилия тоже не Булатов, а Сучков... да. Это уж наш театральный обычай менять фамилии. Прежде выбирались фамилии ординарныя: трагики назывались Громовыми, Богатыревыми, Самсоновыми -- вообще что-нибудь этакое внушительное, первые любовники -- Дольскими, Ленскими, комики -- Пичугиными, Салфеткиными, а примадонны -- Светловскими, Любиными, Стрельскими... Да, что-нибудь этакое послаще. Ну, а нынче пошли двойныя аристократическия фамилии, и моя Лена играла под именем Вьюшиной-Запольской.   Этот старик был возмутителен со своим фамильярным тоном и театральной неестественностью, притом этот ужасный костюм... Необходимо было покончить с ним разом, не затягивая дела, и доктор старался подобрать в уме одну из тех фраз, какими навсегда выгоняют из дома.   -- Ничего, у вас приличный кабинет... и вообще вся обстановочка,-- продолжал Булатов, протягивая свои дырявые сапоги на ковер.-- Кстати, нет ли у вас сигары?.. Ах, не безпокойтесь, я сам возьму. Когда Лена в первый раз выступила на сцену в Иркутске, с нами познакомился один золотопромышленник... Вот были у человека сигары!.. Доктора и артисты знают толк в сигарах... хе-хе!.. Потом, когда мы с Леной гастролировали в Одессе, там был один грек... Да, так этот грек немного ухаживал за Леной и, между прочим, подарил мне один фунт настоящаго эпирскаго табаку. Вот был табак... И только раз в Варшаве, нет, кажется, в Архангельске, виноват -- в Тифлисе...   -- Господин Булатов, нам необходимо обясниться раз и навсегда,-- заговорил доктор, прерывая эти приятныя воспоминания.-- Дело в том, что я взял ребенка и, конечно, постараюсь исполнить свой долг, но вместе с тем попрошу вас раз и навсегда оставить меня в покое. Может-быть, я резко выражаюсь, но в жизни прежде всего, чтобы не было никаких недоразумений.   -- Другими словами: вы меня выгоняете?..   -- Нет, дело гораздо проще...   -- Понимаю, понимаю... Это общая судьба старых артистов... Но я не обижаюсь!.. Могу ли я, по крайней мере, навещать моего внука время от времени?..   -- Прямо отказать вам я не имею права, но вы сами слышали последнюю волю вашей дочери, поэтому, надеюсь, поймете, что лучшия отношения для нас -- это не иметь никаких отношений.   Голос доктора как-то оборвался при последних словах, и одна рука нервно барабанила по ручке кресла. Старый артист величественно поднялся с своего кресла, застегнул сюртук и, церемонно поклонившись, хрипло проговорил:   -- Да, я вас понимаю... прощайте!..   Он улыбнулся горькой улыбкой обманутаго человека и как-то выпятился в дверь. Доктор подошел к окну и слышал, как по тротуару прошлепал своими худыми сапогами великий артист. Ему сделалось очень тяжато в этом теплом и светлом кабинете, точно сумасшедший старик уносил с собой частицу его прежняго покоя.