Ныряльщица за жемчугом

— Чего хорошего может быть в покойнике? — сморщила носик Митрофанова. — Это ведь уже не человек — просто оболочка.

— А люди обычные, — усмехнулся Золотой, — подобные фотографии и не смотрят. Жанр post-mortem — для знатоков. Для элиты.

— Да ну, на трупаков любому смотреть противно! Хоть крестьянину, хоть элите!

— Кому как, — возразил Золотой. — Самый известный коллекционер в нашем жанре Томас Харрис считает, что post-mortem прекрасно успокаивают и заставляют задуматься о бесценном даре жизни. А коллекция Бернса, к твоему сведению, насчитывает более четырех тысяч экземпляров и неоднократно выставлялась в лучших музеях мира.

— Да, много в мире извращенцев! — пробурчала Надя.

Золотой будто не услышал. Продолжал вещать — назидательно, словно лектор с трибуны:

— Post-mortem — не извращение, а целая ветвь культуры. Истоки, кстати, из Древнего Рима берет. Уже там с мертвых патрициев отливали их точные копии из воска. А в Британии, в четырнадцатом веке, на похоронах Эдуарда II несли так называемую «funeral effigy». Позже стали посмертные портреты рисовать — причем художники всегда старались изобразить умерших похожими на живых. На то, что модель мертва, указывали лишь символы — например, перевернутая цветком вниз или сломанная роза в руке. Но золотое время для post-mortem наступило в девятнадцатом веке. А почему? Да потому, что в это время изобрели наконец дагерротип. Тут совсем другой размах пошел. Фотки делать — куда быстрее и проще, чем кисточкой орудовать. И знаешь, в чем был парадокс? На заре фотографии мертвых чуть ли не чаще, чем живых, снимали. По одной простейшей причине. Экспозиция в дагерротипии занимала до пятнадцати минут. Представляешь, сколько времени нужно было неподвижно просидеть, чтоб получился снимок? А эти клиенты, — хохотнул он, — всегда сидели смирно, другого им не оставалось. Да, собственно, что я воздух сотрясаю? Ты лучше сама посмотри!

И шлепнул на инкрустированный позолотой столик пухлый альбом с репродукциями.

— У меня своей коллекции нет, слишком накладно, отдельные экземпляры до полумиллиона долларов могут стоить. Приходится, увы, фотокопиями пробавляться. Я тут самые свои любимые собрал. Вот, посмотри. Какая красотища!

Надя внимательно разглядывала типичную постановочную фотографию. Мужчина в костюме, в белоснежной рубашке, с бабочкой, держит на коленях девчушку лет двух в парадном платьице, за его спиной (облокотилась на плечо) консервативно одетая жена… Тщетно Надя искала в их лицах признаки неземного, тленного, страшного. Обычные люди. Смотрят в объектив внимательно и чуть настороженно.

Но они ведь выглядят совершенно живыми!

Однако Золотой пояснил:

— Тут мертва вся семья, сомнений нет. Видишь, как четко получились лица. Когда снимали живых, изображения всегда были чуть-чуть смазаны.

Надя всмотрелась в карточку, выкрикнула:

— Но у них глаза открытые! И осмысленные!

— Да им потом подрисовали, когда фотография готова была, — хмыкнул Золотой. — Но это только под лупой разглядишь. А вот тебе еще свидетельство того, что они мертвы. У женщины волосы распущены, хотя замужние их всегда в косы заплетали или под головной убор прятали. А здесь ничего другого не оставалось. Она ведь стоит вертикально, тело надо было как-то зафиксировать. Для этого использовался специальный штатив с креплениями. Его под спину ставили — и прятали под распущенными волосами.

— Ужас! — искренне отреагировала Надя. — Как можно так над трупами издеваться?

— При чем здесь издевательство? Как ты не понимаешь? Все трое умерли. Скоропостижно. И после них могло не остаться ни единой фотографии, никакого воспоминания! А благодаря post-mortem ты смотришь на них два века спустя. Раньше, кстати, подобные фотографии всем родственникам рассылали. На память.

— Сумасшествие!

— Не сумасшествие, а гуманность, — парировал Золотой. — В Америке, например, до сих пор имеется огромное сообщество посмертных фотографов. Благотворительная, чтоб ты знала, организация!

— Благотворительная? — опешила Надя. — А по-моему, извращение и ужас. Можно с ума сойти!