o 0a115616b968c99b

страдал. И пани Эльжбета с Марией тоже – не страдали. Можешь же ты».

Над рекой, в уже сумрачном, душном, жарком небе кружились изящные, светлые чайки.

«Убереги от всякого зла, - твердо повторил рав Хаим, и подумал: «Надо вернуться. У детей

уроки проверить, уложить их, помолиться. А потом с Меиром позанимаюсь , у него голова

светлая, хорошая голова, когда-нибудь меня заменит. Господи, дожить бы, уже сорок лет

мне этим годом».

Он глубоко вдохнул – воздух был горячим, почти раскаленным, и, не поднимая глаз, смотря

на истертые булыжники, - пошел домой.

У ворот, - рав Хаим прищурился, - кто-то стоял. «Высокий какой, - подумал мужчина. И плечи

широкие. Наверное, ночлег ему нужен, из синагоги ко мне послали. Ну, найдем, найдем.

Только сначала пусть поест, ну да Мирьям успела впрок наготовить, еще, как сватам обед

давали».

-Вы ко мне? – спросил рав Горовиц мужчину в потрепанном, польском кафтане. Тот

обернулся и Хаим отступил.

-Папа, - сказал он. «Папа, милый, здравствуй. Я тут, я вернулся».

-Элияху, - он протянул руку и погладил его по щеке. «Сыночек, сыночек мой, ты жив».

Юноша склонил голову и коснулся губами ладони отца. «И сказал Израиль Иосифу – увидеть

твое лицо не думал я – прошептал рав Хаим.

Элияху обнял его, и, поцеловав седоватый висок, тихо продолжил: «И покажет тебе Господь

даже потомство мое. Папа, папа, все, не плачь, я дома, я с вами. Пойдем, - он подтолкнул

отца в сторону дома.

Рав Хаим вытер лицо рукавом капоты, и, схватившись за руку сына, сказал: «Подожди. Дай

мне на тебя посмотреть, милый. Четыре года, Господи, четыре года, мы ведь и не чаяли уже,

Элияху. А мама хорошо, - мужчина смущенно улыбнулся, - рожает».

-Ничего не меняется, - Элияху прижался щекой к его щеке. «Папа, папа, как я о вас скучал».

Дверь, прорезанная в воротах, открылась, и Меир, вылетев на улицу, даже не посмотрев в

сторону брата, крикнул: «Папа! Ты никогда не поверишь! Там девочка, девочка!»

-Пани Эльжбета, - вдруг вспомнил рав Горовиц. «Права она была – трое сыновей с тех пор

родилось, и теперь – дочь».

- Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его, - твердо сказал рав Горовиц, и, взяв

Элияху за руку, велел: «Пойдемте домой, дети».

-Моэль расстроился, - смешливо сказал рав Горовиц, наклонившись над женой. Мирьям

сидела в большом кресле у окна, поставив ноги на скамеечку. Девочка – черные, как смоль

волосы, выбивались из-под чепчика, - спокойно дыша, спала.

-Она на тебя похожа, - нежно сказал Хаим. «Глазки, наверное, тоже серые будут. А моэль

подумал, что я шучу, не поверил мне». Он протянул руку и едва дыша, коснулся белой,

мягкой щечки дочери. «Завтра и назовем ее, - улыбнулся рав Хаим. «Как раз Шабат».

-Элияху спит еще? – тихо спросила жена. «Господи, Хаим, я до сих пор – привыкнуть не

могу. И как он вырос, наш сыночек. Пусть, как проснется, ко мне зайдет, хорошо?»

-А я уже проснулся, - раздался веселый голос из дверей.

-Поесть, - спохватился рав Горовиц. «Там мясо, сыночек, и курица, все есть. Ты поешь,

пожалуйста».

-Вот сейчас поздороваюсь с мамой, - Элияху наклонился и поцеловал мать в лоб, - сестренку

увижу, и пойду на кухню.

-В столовую, - строго велела Мирьям. «Еще чего не хватало, - чтобы мой старший сын ел на

кухне». Она покачала просыпающуюся дочь – та открыла туманные, голубовато-серые

глазки, и, посмотрев на склонившихся над ней мужчин, - захныкала.

-Я сейчас ее покормлю, - сказала Мирьям, - и спущусь. Готовить надо, раз у нас гости

сегодня.

-Да там, в кладовой…, - попытался сказать рав Хаим.

-Отправь Меира к мяснику, - распорядилась Мирьям, - а хлеб я сама испеку. Как это – гостям

остатки подавать, тем более – таким. Все, - она стала расстегивать платье, - идите, я скоро.

Дверь закрылась, и Мирьям, дав дочери грудь, глядя в окно, на красные, черепичные крыши

Казимежа, одними губами прошептала: «Господи, велика милость твоя. Сына своего увижу –

хоть так, ненадолго. Элияху сказал – и женился он уже. Господи, двадцать лет ему, как раз,

сейчас».

Она застыла, чуть покачиваясь, гладя девочку по голове. «И пан Теодор здесь, - подумала

Мирьям. «Господи, дай мне сил на него посмотреть – в последний раз. А пани Эльжбета

оправилась, - женщина глубоко вздохнула, и, уложив дочь в колыбель, что стояла у кровати,

грустно сказала:

-Все равно – Элияху сказал, что сразу в Амстердам поедет, чтобы до праздников успеть. Ну,

ничего, это недалеко, и писать можно. Да и в семье мальчик будет жить, у родственников. Не

страшно, - Мирьям поправила бумажные амулеты, что были привязаны к колыбели, и,

плотнее завязав платок – быстро спустилась на кухню.

Он стоял, закинув голову назад, открыв рот. Огромный алтарь золоченого дерева

возвышался перед ним, своды собора уходили далеко вверх, и юноша, наконец,

перекрестившись, преклонив колени, прошептал: «Не верю, нет, такого не бывает».

-Троицкая церковь, - вспомнил Степа. «Господи, думал ли я, что такая красота есть еще на

свете. Невозможно, невозможно, - он порылся в кармане кафтана и, достав маленькую

тетрадь, оглянувшись вокруг, стал набрасывать фигуру Иисуса, что была в центре алтаря.