О берегах отчизны дальней...

Атмосфера ожидания пришествия «человека, который будет защищать эту Землю», разлитая в романе «Бог в стране варваров», разряжается в дилогии своеобразным апокалипсисом, в котором новый «бог», воцарившийся над страной, — Порядок — свершает свое возмездие, карая «нищенствующих братьев», снова заливая кровью пришедшие в движение Горы, «охотясь» за «смутьянами», за теми, кто не пошел «прямым» путем за новым «богом». Но Власть в лице Камаля Ваэда защищала не только завоевания Революции и идею прогресса, она спасала страну от движения вспять. И, с ее точки зрения, не феллахам, охраняющим изначальные ценности, предназначена роль в сотворении Нового. Таким образом, Ваэд защищает обездоленных как бы от самих себя, во имя их будущего. И не случайно, что именно Жан-Мари Эмар (француз, носитель западной «цивилизации»), сочувствующий Хакиму Маджару, не видит «противоположности» в целях Революции и «нищенствующих братьев»: «Они могли бы дополнить одна другую…» И не только потому, что путь, «проложенный предками», по которому ведет за собой феллахов Хаким Маджар, — путь, изначально проложенный именно на этой земле, а значит, и «слитый» с ней, но и потому, что идущие и по этому пути, и по пути Цивилизации, прокладываемому Камалем Ваэдом, преследуют одну и ту же великую цель: «утоление жажды»…

Но, по-разному понимая эту жажду, люди не идут навстречу друг другу и даже не расходятся в разные стороны, но превращают предназначенный им общий Путь в загон, где Властелин-охотник преследует свою добычу…

В романном времени Повелителем Охоты становится Камаль Ваэд, а Хаким Маджар по образу и подобию Спасителя, претерпевая земные муки и страсти, разделяет участь гонимых и преследуемых. И наступает великая Ночь Солнца, и туча пыли закрывает Око надежды. Однако сама смерть Хакима окутана тайной. Возможно, что он и не похоронен, но «скрывается где-то». Для Тиджани и его «братьев» это означало, что он еще «вернется». Что отныне он «словно растворен» в окружающем…

Таким образом свершается как бы и время «запредельное», в котором и происходит преображение Хакима из добычи в Охотника. Все больше удаляясь от событийности в царство озарений, предчувствований, все больше становясь внеличностным («Безымянный говорит»), даже превращаясь в голос потусторонний (Хакима), повествование все больше «стягивается» к единой точке, собирая в нее, как в каплю, все предшествующее разнообразие голосов. И становится очевидным смысл «исчезновения» Хакима как искупительной жертвы, принесенной человеком самой Земле, «где так еще много зла», во имя очищения ее; и смысл все разгорающегося зноя, который также сродни очистительной силе огня. Недаром возникает в конце дилогии и образ полога, раскинувшегося над землей: конечно же, он призван не только скрыть, рассеять повсюду, сделать невидимыми тех, кого ищут и кто воздает народу «богову долю», но и спасти сами человеческие души… Вот именно в этой точке — торжества преображенного Хакима — «мистическое время» и начинает раскручиваться в реальное, наполняться не божественным, но гуманистическим, земным смыслом. Потому что само понимание высшей Цели, Новой Веры у Диба очевидно сопряжено с ее прежде всего земным истоком — Человеком. Во имя этого Человека — Спасителя земли, Человека — Будителя народа, Человека — Защитника людей, Человека — Властелина мира и совершают свое подвижничество люди Хакима. Не случайно в своем пророчестве Лабан, предвидя торжество в мире «свободных людей», сказал: «Я в пути, я пляшу». И не случайно в последних словах Хакима — тоже желание «отпраздновать торжество». Так, подспудно прозвучав, своеобразно трансформированной вернулась на круги своя тема «Пляски» — но не Властелина Смерти, а Жизни, Человека — Повелителя Свободного царства свободных людей…

Искусство Диба, приобретая символическую глубину, сосредоточивалось на главных моментах национальной жизни, на тех ее сущностных началах, которые позволяли художнику искать перспективы ее движения. Берега Отчизны не отдалялись, но врезались в память, в сердце, и бегущая по волнам внутреннего моря, связующего художника с родной землей, мысль, всегда устремляясь на встречу с ними, обретала их. Казалось бы, чем дольше длится жизнь Диба вдали от Алжира, тем естественнее потребность осмыслить окружающее, запечатлеть то, что близко, рядом. Однако и не столь давние произведения Диба — роман «Авель» (1977), сборник стихов «Прекрасный Огонь» (1979) и роман «Террасы Орсоля» (1985) — свидетельствуют о том, что и на западную действительность художник продолжает смотреть прежде всего через призму Алжира. Расширяя изображаемый им реальный контекст до метафорического обобщения, Диб и «чужеродный материал» заставляет звучать, только подчинив мелодии своего сердца. А оно продолжает воспевать Родину.