О благодеяниях

[4] Когда, таким образом, отовсюду с похвальбою говорилось много такого, что возбуждало дух человека, безумствовавшего от чрезмерно высокого мнения о себе, один Демарат лакедемонянин сказал, что та самая многочисленность массы, которая так нравилась царю, беспорядочна и тяжела, что вождю надо ее опасаться, потому что она обладает не силой, а тяжестью, что чрезмерною массою никогда нельзя управлять, а все, что не может быть управляемо, не может и долго держаться.

[5] При первой же горе[366], говорил он, лаконцы, вышедши навстречу, дадут тебе испытать себя. Триста человек выдержат напор стольких тысяч народов, останутся неподвижно на своем месте, будут охранять вверенные им теснины и заградят их своими телами. Вся Азия не сдвинет их с места; ничтожнейшее количество устоит против таких грозных военных сил и вторжения всего почти человеческого рода. [6] После того как сама природа пропустит тебя, изменив свои законы[367], ты будешь задержан на горной тропинке и как скоро подумаешь, сколько стоили термопильские теснины, оценишь предстоящие потери. Узнав, что можешь быть задержан, узнаешь, что можешь быть и обращен в бегство. [7] Правда, во многих местах тебе и уступят, будучи как бы увлечены потоком, первый сильный напор которого проносится, внушая великий ужас, но затем они появятся оттуда и отсюда и будут теснить тебя твоими же собственными силами[368]. [8] Правду говорят, что твои военные снаряжения больше, чем могут выставить те области, на которые ты решил напасть. Но и это обстоятельство против нас: Греция победит тебя тем самым, что не выставит (такого количества). Тебе нельзя пользоваться всеми своими силами. [9] Кроме того, ты не будешь иметь возможности предпринять того, что является единственным спасением в таких обстоятельствах: не будешь иметь возможности ни приготовиться к первому натиску (врагов), ни устроить расстроенного, ни поддержать и укрепить того, что падает. Ты будешь побежден гораздо раньше того, чем почувствуешь себя побежденным. [10] Вообще не думай того, будто войско твое не может быть удержано по той причине, что его количество неизвестно даже вождю. Ничего не бывает до такой степени великим, чтобы не иметь возможности погибнуть; причина гибели для такой массы обусловливается самой величиною ее, хотя бы другие причины и бездействовали[369].

[11] Случилось то, что предсказал Демарат. Триста человек заставили остановиться того, кто гнал божеское и человеческое[370] и подвергал изменению все, что попадалось ему навстречу; рассеянный мало-помалу во всей Греции Ксеркс понял, насколько толпа отлична от войска.

Тогда Ксеркс, более несчастный от стыда, чем от потери, воздал Демарату благодарность за то, что только он один сказал ему правду, – и позволил ему просить, чего хочет. [12] Тот просил позволения въехать на колеснице в Сарды, величайший город Азии, с прямою повязкою (тиарою) на голове[371], что было позволено одним только царям. И он был достоин этой награды прежде, чем просил ее; но как жалок тот народ, в котором никого не нашлось сказать царю правду, кроме того, кто говорил ее ради собственной пользы.

Глава 32

[1] Покойный Август отправил в ссылку дочь, бесстыдство которой превзошло всякое порицание[372], и таким образом обнаружил пред всеми позор императорского дома, обнаружил, как целыми толпами допускались любовники, как во время ночных похождений блуждали по всему городу, как во время ежедневных сборищ при Марсиевой статуе[373] его дочери, после того, как она, превратившись из прелюбодейцы в публичную женщину, с неизвестными любовниками нарушала законы всякого приличия, нравилось избирать местом для своих позорных действий тот самый форум и кафедру, с которой отец ее объявлял законы о прелюбодеяниях.

[2] Плохо владея своим гневом, он (Август) обнаружил эти похождения, которые государю столько же надо карать, сколько и умалчивать о них, потому что позор некоторых деяний переходит и на того, кто их карает.

После, когда по прошествии некоторого времени стыд заступил место гнева, сожалея, что не покрыл молчанием того, о чем не знал до тех пор, пока не стало об этом стыдно говорить, Август часто восклицал: «Ничего этого не приключилось бы со мною, если бы живы были Агриппа или Меценат![374]».

Так трудно было человеку, имевшему (в своем распоряжении) столько тысяч людей, снова приобрести себе двоих. [3] Были истреблены легионы – и немедленно навербованы вновь; разрушен был флот – и в течение немногих дней стал плавать новый; среди общественных построек свирепствовало пламя – и возникли новые, лучше истребленных: только место Агриппы и Мецената оставалось праздным во все время остальной жизни (Августа).

Что же, мнится ли мне, что не было подобных людей, которых бы императору можно было набрать (снова), или то был недостаток, заключавшийся в нем самом, так как он лучше желал жаловаться, чем снова поискать их?