О чем говорят кости. Убийства, войны и геноцид глазами судмедэксперта

Мне было противно от того, что это произошло со мной: работая, я разучилась работать с трупами, сохраняя спокойствие и невозмутимость. Я разучилась соблюдать дистанцию. Пускай уже через десять минут я снова обрела этот навык, полученный опыт потряс меня. Я выбрала профессию судебного антрополога по двум причинам: во‐первых, у меня было огромное желание заставить кости рассказать о том, что произошло; во‐вторых, когда я сама впервые провела антропологический анализ трупа, я пережила эмоциональный подъем. Исследование человеческих останков вызывает у меня интерес, а не отвращение. Травма пробуждает мое любопытство, я пытаюсь понять, какое орудие ее могло вызвать. Я обычно не испытываю ужаса. Даже опарыши на трупах (пусть не моя любимая форма жизни) представляют для меня интерес, несмотря на мои ограниченные познания в области судебной энтомологии. (Судебная энтомология заставляет насекомых «рассказать» о том, сколько времени прошло с момента смерти и в какой местности она, возможно, произошла.) Не бояться костей, мертвых тел или ранений – основное требование для моей работы. Когда я в поле, меня огорчает, если раскопки долго не приносят никаких результатов, но как только мы находим человеческие останки, я становлюсь энергичной и даже счастливой. Я думала, что эти положительные эмоции возникают сами собой, и не понимала, что нужно осознанно защищать свой разум, окружая его покровом отстраненности всякий раз, когда предстоит участвовать в исследовании человеческих останков или эксгумации тел из массового захоронения. Такое случалось: после работы я бывала подавленной, погружалась в тягостные мысли о боли, страхе или чем-то еще, что могло заполнять последние минуты человека, кого я встретила уже в виде безжизненного тела. Но когда вопросы жизни и смерти вторглись болью в мой разум прямо в разгар рабочего дня, меня это подкосило.

Теперь же за набором костей на моем антропологическом столе я увидела пропавшего родственника кого-то из тех людей, которых я каждый день встречала на улице. Это было опасно, поскольку влияло на мою способность работать эффективно, особенно если такие «приступы» внезапны. Я знала, что с таким двойственным взглядом знакомы и другие судебные антропологи, особенно те, кто работают на местах массовых убийств, готовя доказательную базу для судебных процессов. Усталость, напряженная атмосфера, весьма жуткие обстоятельства смерти – все это давило на меня. Кости буквально кричали. И я кричала вместе с ними. Мне было больно.

Я очень не хотела думать о том, что же со мной произошло и почему, поэтому я все списала на усталость. Следующие пару дней в морге я работала как автомат, хотя чувствовала, что предельно устала. Потом был звонок Билла из Шотландии в офис «Врачей за права человека». Он хотел обсудить со мной, кого из антропологов следует перевести с поля в морг (мы регулярно созванивались на эту тему). Похоже, ему уже рассказали о моем состоянии. Он спросил:

– Хочу вытащить тебя, не хочешь съездить в Вуковар, в Хорватию, во вторник?

Идея показалась мне хорошей. Билл обсуждал со мной поездку в Хорватию, еще когда мы были в Кибуе. Речь шла о массовом захоронении в Овчарах, где ООН и «Врачи за права человека» хотели провести расследование в 1992 и 1993 годах, но местные власти не позволили. Теперь же это место находилось под усиленной охраной миротворцев ООН, а потому команда криминалистов была готова начать работу немедленно.

Когда Билл вернулся в Боснию – это был день, когда мы закончили исследование тел из Церски, – мы встретились в доме «Врачей за права человека», и он тут же предложил:

– Может, возьмешь выходной завтра, а в среду мы съездим в Вуковар?

– Отлично, – ответила я и пошла спать.

У меня ужасно болел живот, но я слишком устала, чтобы думать об этом. Посплю – и пройдет. Я проснулась очень рано, куда раньше, чем хотела бы проснуться в свой выходной, и пулей рванула в ванную комнату. Меня вырвало. И еще раз. И снова. К счастью, вода была, и я смогла все смыть. Все утро меня мутило, и, когда в очередной мой приступ тошноты кто-то занял ванную, я металась по всей комнате, судорожно ища хоть какой-нибудь сосуд и пытаясь не разбудить Хуэрену-младшую.

К полудню поднялась температура, я с трудом держалась на ногах, в живот словно воткнули раскаленный штырь. Иногда меня пробивало на судороги. Обеспокоенная моим состоянием младшая хотела отвезти меня в больницу, но, видимо, Боб жестко высказал ей, что автомобили «Врачей за права человека» не предназначены для «личного использования». Он был зол, поскольку большая часть команды морга утром уехала на служебном микроавтобусе на выходные в Сараево. Это напомнило мне Кибуе, когда Роксану с малярией отказались отправить в госпиталь на вертолете.

Остаток дня я провела в кровати. Температура все росла. К семи вечера я почувствовала, что еще немного – и сгорю. Билл «измерил» мне температуру тыльной стороной ладони, а Боб произвел «осмотр» и заключил:

– Нет, ну если ты настаиваешь, можешь, конечно, сходить.