О чем они мечтали

Травушкин остановился. Огоньков поднял руку вверх:

— Тихо, товарищи! Давайте организованно спросим его. Подойди поближе, дядя Аникей.

Травушкин спокойно подошел с видом человека, который не понимает, в чем дело. Огоньков пытливо всмотрелся в него, угрюмо спросил:

— Дядя Аникей! Отвечай по совести: зачем соль в кашу сыпал?

Синяя, местами до белизны выгоревшая на солнце сатиновая рубаха, на ногах опорки от старых валенок, непокрытая голова с большой плешиной, медные кудряшки волос возле ушей и с затылка, рыжая с проседью круглая борода, потемневшие от загара скулы и по-стариковски грустные глаза цвета зеленоватой воды — Травушкин внешне имел вид смирного, безобидного человека. На вопрос бригадира он спокойно ответил:

— Ничего не знаю. Никакой соли не видал и никуда не сыпал.

— Ты не финти, дядя Аникей! — сказал Огоньков. — Отвечай прямо. Может, ты просто хотел посолить, да обмишулился. Видал же сегодня один человек… солил ты кашу.

— Не мое дело кашу солить, — возразил Травушкин. — Зачем я буду солить? Какой человек видел?

— Ну, вот что, дядя Аникей, — возвысил голос Огоньков, — придется тебе покинуть нашу бригаду!

— Ты погоди, — солидно проговорил Травушкин. — Кто ты такой, чтобы гнать меня? Я сюда председателем прислан.

Теряя самообладание, Огоньков во весь голос закричал:

— Председатель прислал, а я отсылаю! Не нужен ты нам тут, разлагатель чертов! Отчаливай немедля и библию свою забирай!

Всем известно было пристрастие Травушкина к библии, о содержании которой он любил разглагольствовать среди и пожилых и молодых.

— Ты потише, не очень тебя боятся, — вызывающе сказал он. — Контрреволюцию в чем нашел! Ишь ты, хлюст какой! Конституцию не знаешь: свобода религии в СССР, и слово божие имею право проповедовать. И никуда я не пойду. У меня сыны партейные. За меня голыми руками не лапайся.

— Не подчиняешься мне — получишь указание от председателя, — немного успокаиваясь, холодно проговорил Огоньков. — А мне с тобой растабарывать неохота, да и некогда. Товарищи, — с озабоченным видом обратился он к бригаде, — поскольку к нам едет корреспондент, прошу со стану пока не уходить.

И неторопливо заковылял в будку

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Едва забрезжил рассвет, Ершов, Половнев и Жихарев сели в большую плоскодонку и поехали ловить рыбу.

Жихарев чувствовал себя неважно. Не выспался. С похмелья побаливала голова. И мучил стыд. Вечером, подпив, он наговорил Ершову всякой всячины. Хвалился своей книжкой стихов, изданной областным издательством. Подарил ее Ершову с надписью:

«Дорогому другу Алеше с искренним пожеланием счастливого пути к Парнасу!»

Пил с ним на брудершафт. Хвастался своей известностью в большом городе: нет человека, который не читал и не знал бы Жихарева! На улице проходу не дают, особенно девушки-студентки. А под конец наговорил, будто он заядлый рыбак. Вот и пришлось ехать, несмотря на то что ему страшно хотелось спать.

Черт его знает, почему так получается. Стоит ему запьянеть, как он начинает хвалиться, врать, словно барон Мюнхгаузен.

Речка Приволье, по которой плыли рыбаки, была не очень широкая. Берега ее заросли ивняком и кугой, причудливо темневшими в негустой тумане и предрассветной мгле. В роще, высокой стеной стоявшей справа, уже начинал пощелкивать соловей, а слева, совсем близко, как бы плывя за лодкой, поскрипывал дергач. Вода тихонько булькала под веслами. Влажный воздух был прохладен.

«Все ничего, — думал Жихарев, невольно любуясь кудрявым ивняком, — и что насчет известности подзалил, и книжку подарил… Так и надо было. Пускай Ершов знает и чувствует, с кем дело имеет. Но за коим лешим я назвался рыбаком? Спал бы теперь, как святой!»

По узкому извилистому рукавчику заплыли в небольшое озерко и причалили к песчаному берегу. Солнце еще не всходило. Привстащив лодку на отмель, начали усердно бродить у берега. Оба кузнеца были в длинных посконных рубахах и в таких же портах, Жихарев в майке и трусиках. Мокрые, продрогшие Ершов и Жихарев забредали возле камышей и лопухов, а Половнев пугал рыбу толстой ольховой балдовиной с огромным, в человеческую голову, корнем на конце. Звук от буханья по воде получался сильный и гулкий, как от взрыва гранаты.

Ловля шла успешно. Скоро в лодке плескалась живая куча линей, окуней, подлещиков, щук. Одно было плохо: по небу низко неслись лохматые облака, от воды тянуло утренним холодом.

Заметив, что Жихарев продрог, Половнев решил прекратить ловлю.

— Хватит с нас! — сказал он.

Но Жихарев разошелся, начал разыгрывать из себя заядлого рыбака, хотя никакого удовольствия от ловли не испытывал. Наоборот, страдал. Все тело его застыло, руки, ноги сделались фиолетовыми и покрылись гусиной кожей. Обнаженные места пылали от гневных укусов комаров, черным облаком вившихся над рыбаками. Все это он переносил мужественно, стараясь показать, что и не такое видывал.

Оба кузнеца догадывались, что рвение у Жихарева какое-то ненатуральное, напускное, но не перечили и просьбу его уважили.