О чем они мечтали

— Не огорчайся, Алеша! Видно, не дорос ты еще до областного масштаба. Учись, как советует этот товарищ, гляди, со временем и дорастешь. — И, немного помолчав, с усмешкой вдруг добавил: — А может, пора тебе бросать стишки, раз они у тебя не получаются?

— Я же тебе читал, перед тем как послать, и ты хвалил, — возразил Ершов.

— Да я что! Много ли я понимаю в этих делах, — проговорил Половнев. — Только мне иногда кажется, Алеша, что семейному человеку как-то вроде бы не к лицу баловство это. Как ты смотришь? Или я по-стариковски рассуждаю?

— Это уже совсем иной разговор, Филиппыч, — уклончиво ответил Ершов. — Но мне хотелось бы повидаться и поговорить по душам с этим Г. Жихаревым: чего он от меня добивается? И посмотреть, что это за тип.

— Возьми и съезди в город. Вот и повидаешься и поговоришь. Конечно, выяснить надо.

— Подготовлю тетрадки свои и поеду. Действительно, пора мне выяснить, есть толк в моих писаниях или я понапрасну силы и время трачу.

Но в начале мая Жихарев сам появился в колхозе «Светлый путь», и этот приезд его имел самые неожиданные последствия для жизни и литературной судьбы Ершова.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

…В тот памятный день, когда приехал Жихарев и с которого начался поворот в жизни скромного деревенского поэта, Половнев и Ершов на работу пришли, как и всегда, спозаранку, едва показалось солнце. Дел у них всегда хватало. Не успевали починить или сделать одно — смотришь, другое заказывают, и возле кузни постоянно ждали ремонта старые плуги, бороны, телеги, колеса, лобогрейки, конные грабли, сани. Немало времени уходило на подковывание лошадей, которых приводили не только из своего, но и из соседних колхозов.

Не потухают крупные древесные угли в горне, скрипит-поскрипывает старый, весь в латках мех, когда-то красный, а теперь грязно-коричневый. Вьются языки голубого пламени, обволакивают, лижут железо. Вот железо побелело, сделалось почти невидимым. Тогда старший кузнец берет его длинными клещами и быстро, ловко кладет на широкую тупоносую наковальню, отбитую до серебристого блеска, а молодой, бросив рычаг меха, своим тяжелым молотом начинает гвоздить в те места огненного куска, на которые небольшим молотком с длинной рукояткой указывает старший, и золотые брызги стреляют во все стороны. Кусок темнеет, темнеет, становится все тоньше. Глядь — это уже четырехгранный длинный костыль.

Часам к восьми кузнецы притомились и вышли на воздух. Молча постояли немного, потом присели на толстый дубовый кругляк.

По улице медленно ехал колхозник Аникей Травушкин. Свесив ноги, он сидел на краю телеги. Колеса противно повизгивали.

Поравнявшись с кузнецами, Травушкин снял помятую, замызганную кепчонку, обнажив обширную лысину, темно-желтую от загара, окаймленную мелкими завитушками волос цвета красной меди.

— С добрым утром, товарищи кузнецы! — сказал он, благодушно улыбаясь.

В телеге лежали мешки с картофелем, мукой, стояло несколько кувшинов, обвязанных темно-синими, коричневыми тряпицами.

Половнев в ответ небрежно кивнул, сумрачно проговорил:

— Доброе утро! Колеса не мешало бы смазать, а то оси перетрутся.

Травушкин надел кепку, натянул одной рукой вожжи. Лошадь послушно остановилась.

— Верно, верно, Петр Филиппыч, обязательно надо смазать. Поторопился сегодня. Сев кончаем… и обед надо сготовить пораньше… Вчерась не успел всего завезти… вот и пришлось…

— Знаю, что сев кончаете, — перебил его Половнев. — А куда же провианта столько?

— Так выписали. Видать, прямо на пары подадимся… а может, и еще куда. Наше дело таковское — куда начальники пошлют. Тебе-то, наверно, как партейному секретарю, известно, куда нас.

— Председатель сам скажет… Это его дело, — сухо ответил Половнев, давая почувствовать, что не расположен к длинному разговору.

Травушкин понял это и торопливо задергал вожжами.

— В таком случае, извиняй, Петр Филиппыч, — почтительно сказал он. — Н-но, поехали!

И с силой хлестнул коня кнутом по мощному крупу. Конь дернулся, затрусил тяжелой рысью, выбрасывая в стороны свои битюжьи ноги. Колеса завизжали торопливо и теперь еще громче и противней.

Половнев угрюмо посмотрел вслед Травушкину, покачал головой и стал набивать трубку самосадом, беря его щепотью из кармана кожаного замасленного фартука. Заскорузлые крупные руки его слегка подрагивали, в черных, глубоко посаженных глазах вспыхивали искры гнева, вражды.

Ершов заметил, что кузнец с самого утра был не в духе, а теперь, после проезда Травушкина, совсем расстроился.

— Что с тобой, Филиппыч? — мягко спросил он, насыпая чуть не горсть махорки в цигарку из газетного листа.

— Не в себе я, Алеша, шибко не в себе.

— Да что такое? — встревожился Ершов.

— А-а! — протянул Половнев. — Долго объяснять.

— Что значит долго? А ты покороче… я пойму.