О чем они мечтали

— Я по слабости здоровья, — возразил Глеб Иванович. — Всем известно. У меня горлом кровь шла, когда на войну людей гнали. Чахотка зачиналась. А ты был здоров как вол… На тебе только пахать бы тогда, а не взяли. И все знают: откупился. И нечего тут голову нам морочить! Оно хоть и давно это было, а правду надо говорить, не путать.

Наступило неловкое молчание. Некоторые защелкали табакерками, другие вытащили кисеты. Давние времена вставали перед мысленными взорами стариков. Давние, а как горячо к сердцу подкатывают старые обиды, несправедливости! Лучше их и не ворошить. И больше всех не хотелось этого Травушкину: не в его пользу было бы такое ворошение сейчас. Поэтому он нагнулся к старику Афанасу Голикову, колхозному пчеловоду, и негромко, но так, чтобы и другим было слышно, сказал:

— Хочу внучку твою посватать за Андрюху своего.

Голиков был богатырь саженного роста, плечистый, с большой головой и крупными, жилистыми руками. Широкая белая борода во всю грудь, длиной до пояса. Ему уже более восьмидесяти. О силе Голикова в деревне были сложены легенды. Будто в молодые годы он не раз выручал свою гнедуху, когда та не могла одолеть с возом какую-нибудь горку или вылезти из грязи. Будто Афанас выпрягал гнедуху, а сам заходил в оглобли и вытаскивал телегу или сани. А однажды, говорят, было так: поехал Афанас в город с пенькой. На полпути, в деревне Выселки, пришлось заночевать. Хотел Афанас въехать на постоялый двор, а там полно возов. И тоже все с пенькой. Тогда он взял да воз на воз и накатал, а в образовавшееся свободное место завел свои сани. Утром проснулись мужики и видят: во дворе гора из возов, а где чей — не разобрать. Давно это было, но и до сих пор, вспоминая тот случай, люди смеются, а к Афанасу относятся с большим уважением и с каким-то даже благоговением. Русский человек исстари любил силачей.

То, что сказал сейчас Травушкин, было неприятно Афанасу. Но, человек мягкого, доброго нрава, он не умел и не хотел говорить грубо.

— Что ж, — негромко сказал он. — Дело хозяйское. Только Галя-то учиться собиралась.

Глеб Иванович, резко повернувшись к Травушкину, решительным тоном заявил:

— Галя само собой… А Петр Филиппыч? Пожелает он с тобой родниться?

— А почему же не пожелает? — удивился Травушкин. — Или мой Андрюха недостоин? Ученый… партейный… такого жениха на селе и не найти, как Андрюха мой.

— Не в Андрюхе толк, — опять вмешался в разговор Лаврен Евстратович, покручивая усы. — В тебе. А тебя Петр Филиппыч не уважает, прямо надо сказать.

— Куда ты лезешь? — раздраженно сказал Глеб Иванович. — В сватья к секретарю партейной организации! Да ты в уме? Он и раньше-то недолюбливал тебя, а теперь, после пересолов этих, он с тобой и разговаривать не станет.

— Какие такие пересолы? — спросил Плугов.

— А вот спроси Демьяна Фомича, — ответил Глеб Иванович.

Тугоухов рассказал, что произошло на стане тракторной бригады.

— Мишка твой говорил мне, — повернулся он к Плугову.

— Да как же ты так? Да зачем же ты? — набросились старики на Травушкина.

— Пять актов на порчу пищи представил Огоньков! — добавил Тугоухов, явно желая подлить масла в огонь.

— Наговоры, мужики! — начал отбиваться Травушкин жалобным тоном. — Как бог свят, наговоры! Лопни мои глаза, чтоб я… да зачем бы мне… Кулькову поверили, а он спросонку наплел бог знает чего!

В небе замигали звезды. Сумерки сгущались. Стадо коров и овец прошло с пастбища, и пыль, поднятая им, уже улеглась; ребятишек, игравших возле правления, матери загнали домой ужинать. По улице двигалась кучка молодежи во главе с баянистом Ильей Крутояровым.

Афанас Голиков поднялся и, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Пора на боковую!

И длинными ногами в сапогах с высокими голенищами довольно шустро зашагал в сторону колхозной пасеки; широкая спина его в белой холщовой рубахе видна была, пока он не вошел в аллею.

Старики поняли: не спать Голиков захотел, а неприятно ему слушать о проделках Травушкина. В тридцатом году, по доброте сердечной, он замолвил за Аникея словечко. Зачем, мол, выселять человека? Нехай трудится, как все, и живет по-божьему. Мало чего было при царском прижиме. Все мы не святые. А что было, то сплыло. Теперь же должны мы его простить, как он наш, даниловский.

С тех пор всякий раз, если обнаруживалось что-либо неблаговидное за Травушкиным, Голикову становилось не по себе, будто не Аникей виноват, а он сам.

Старики расходились по домам. С Травушкиным никто не прощался, и никто не звал его с собой, хотя некоторым было по пути с ним. Наоборот, такие спешили скорей уйти, чтобы он сам не навязался в попутчики.

2

Не успели старики разойтись, как бревнами завладели парни, усадив в середине баяниста.

Вечер был теплый, безветренный. Взошла луна и быстро стала подниматься вверх, освещая село. Окна изб слабо мерцали желтыми керосиновыми огоньками. От сада веяло прохладой.