О чём грустят кипарисы

— Это я додумалась. Ведь погода нелётная, немцы далеко, и мы улетаем в Крым.

— Только поэтому Бершанская и не приняла крутых мер.

— Не поэтому. Угадайте, чем я её обезоружила?

— Слезами.

— А вот и нет!

— Значит… У тебя будет ребёнок?

— Что вы, товарищ старший лейтенант, что вы, — испуганно залепетала девушка. — Разве я за этим приехала на фронт.

Я скорее почувствовала, чем увидела, как вспыхнуло её лицо. И самой стало неловко.

— Я сказала, — помолчав, продолжала она, — увольнительные не даёте, ни вы, ни Бочаров, сердца у вас нет! — Бершанская рассмеялась и говорит: ладно, обещайте мне, что впредь никаких фейерверков не будет.

Упрёк в бессердечии, явно несправедливый, всё же сработал. Дело в том, что Бочаров, командир мужского полка ночных бомбардировщиков, и Бершанская любили друг друга. Об этом мало кто догадывался: встречались они очень редко, всегда на людях, умели сдерживать своё чувство. А после войны поженились. Евдокия Давыдовна не могла не посочувствовать юному штурману.

Девушка ушла, и я осталась одна со своими думами… Мне пришло в голову, что разрабатывая операцию по поимке шпиона, Бершанская знала заранее, какая птичка попадёт в сеть. Только этим можно было объяснить, например, малочисленность «группы захвата», настойчивое требование не применять оружия. Возможно, одновременно такая же операция была проведена и в полку «братишек».

Кто-то, скорее всего дежурная по аэродрому, заметил сигналы, доложил Бершанской. Шпион, конечно, не стал бы подавать сигналы в сторону соседнего полка. Сообразив в чём дело, Бершанская приняла меры. Однако полной уверенности у неё не было, во «дворце» мог оказаться и настоящий лазутчик. Она учла и эту маловероятную возможность, враг бы от нас не ушёл.

Я не стала выяснять, как всё было на самом деле — расспрашивать начальство не положено.

Ночь шестьсот девяностая

Прощай, Пересыпь! Начинаем перебрасывать через пролив техников и вооруженцев, потом своими силами переправим на ту сторону, на новый аэродром, горючее, боеприпасы. Другие грузы доставим в Крым по воде или по подвесной дороге.

Я сделала пять вылетов, что-то забарахлил мотор. Техники занялись ям, а я решила заглянуть к Лейле. Её эскадрилья уже на крымской земле, в посёлке Чурбаш. Точнее, в бывшем посёлке — там нет ни жилья, ни жителей, одни развалины.

Лейла была одна в комнате. Полулёжа на нарах, в расстёгнутом шёлковом халате, читала какую-то книгу. Я глянула и обомлела: на обеих страницах — обнажённые женщины. «Нашла занятие, — со злостью подумала я. — Люди кровь проливают, а она…»

Лейла, глянув на меня весёлыми глазами, отложила книгу и отбежала в угол. «Испугалась!» — мелькнула у меня злорадная мысль. Но торжество моё было преждевременным. Сбросив халат, Лейла опустилась на коврик, словно приготовилась к молитве.

— Ты что, верующая? Какому богу молишься?

— Я сама богиня! — с вызовом крикнула моя деваха и заиграла плечами. Чем я хуже Афродиты Милосской? Я даже превосхожу её: в моём теле играет живая кровь, я могу обнимать и летать!

Она начала исполнять акробатические упражнения — у меня даже голова закружилась.

«Говорить с ней сейчас бесполезно, — подумала я, — Надо подождать».

Наконец Лейла, часто дыша, улеглась на нары, закрыла глаза.

— Ты в своём уме? — мягко спросила я.

Она взяла мою руку, приложила к своей груди.

— Зачем ты так говоришь, Магуба? Это хорошая книга, по ней художники учатся понимать красоту человеческого тела, В акробатических движениях тоже нет ничего плохого, наоборот. После таких упражнений я лучше сплю, нервы успокаиваются, меня не мучают во сне прожекторы, ракеты, горящие самолёты.

Она вскочила, застегнула халат и, налив в стакан чаю из термоса, поставила передо мной.

— Пей. Вот сахарин. Мы, дорогая Магуба, не должны забывать о красоте, об эстетическом вкусе. Ведь мы — прекрасный, благородный народ. Нам нельзя даже на войне грубеть и дурнеть. Пусть наши тела, как и души, останутся красивыми! Ты не согласна со мной?

— Согласна. Но всё равно, ты, Лейла, дура, круглая дура! — подведя итог, я занялась чаем.

— Нет, не круглая! — смеясь, возразила Лейла. — Вот почитай, что пишет мне Ахмет, — она протянула письмо. — А я оденусь…

Письмо Ахмета я могу воспроизвести лишь приблизительно… Лейла, душа моя, писал он, прекраснейшая из прекраснейших, моя неувядаемая лилия, здравствуй! Ты, кажется, опять забыла о моём существовании, но я буду напоминать о себе снова и снова. Клянусь небом и звёздами: ты будешь моей или ничьей! Помнишь ли ты своё обещание? Я живу, дышу сейчас одним: «Даёшь Крым!»

До встречи, моя нежная роза, властительница моей души, моя немеркнущая звезда!

С безграничным почтением и преданностью, твой до могилы Ахмет-Меджнун…

— Темперамент у него… истребительский, — сказала я, прочитав письмо. — Что же ты ему ответишь?

— А я уже ответила.

— И что написала? До могилы твоя?

— Какая ты быстрая! Пусть ещё помучается.

— Он знает, что у тебя с прошлой любовью покончено?

— С чего ты взяла, что покончено? С тем человеком — да, но не с любовью!