О чём грустят кипарисы

Заголосили «эрликоны». Самолёт содрогается, угрюмо гудит, всё равно, мол, буду лететь напролом, стреляйте, не стреляйте.

Бомбы отделились, даю полный газ и сразу чувствую — с мотором что-то неладно, появился посторонний звук…

Всё! Сердце «По-2» остановилось.

— Что это с ним? — в голосе штурмана возмущение и обида, словно мотор остановился, не имея на это никакого права, по своей воле.

Прожектор словно прижимал нас к земле и вдруг, видимо, потеряв интерес к обречённому самолёту, отшатнулся.

— Два САБа над бухтой, кто-то нас выручает, — с печалью в голосе сказала Валя.

«Или прощается с нами», — подумала я.

В какой-то мере луч помог мне сориентироваться, нет худа без добра — в его свете я разглядела широкую балку с ровным дном, покрытым травой и мелким кустарником.

Сели нормально. Слева и справа громоздились деревья, освещённые луной. Самолёт ещё не остановился, а Валя уже была на крыле.

Расстегнув кобуру, я прислушалась. Пока тихо, но немцы, конечно, скоро будут здесь.

Открыв капот, Валя ощупывает мотор. Что-то бормочет. Бесшумно, как кошка, вернулась в кабину. Что-то ищет, пыхтит.

Ни о чём не спрашиваю — ясно, что мотор получил повреждение, видимо, попал осколок снаряда. Вряд ли Валя сумеет отремонтировать его, не успеет. Надо поджечь самолёт и уходить.

Горы рядом. Линия фронта недалеко, но перейти её непросто, рисковать не стоит. Одна я бы, наверное, попыталась, но с Валей… Она отлично ориентируется в воздухе, а на земле теряется. Я рассказывала, как она однажды заблудилась, не нашла дорогу на аэродром.

Лейла с Руфой год назад перешли через сильно укреплённую немецкую «Голубую линию» на Кубани. Инженер Озеркова и штурман Каширина прошли по тылам врага сотни километров, когда наши войска отступали. А сейчас… Через два-три дня наши будут здесь. Заберёмся в какую-нибудь пещеру, переждём.

Почему же я медлю? В запасе у нас — минуты. Но в сердце теплится искорка надежды.

— Рычажок погнулся, — выскочил, — голос Вали еле слышен. — У меня есть запасной. Сейчас… Сейчас…

Неужели она в темноте, почти на ощупь, сумеет быстро исправить повреждение? Почему бы и нет? У неё в кабине есть небольшой набор инструментов. Наши жизни — в маленьких девичьих руках.

Балка, постепенно сужаясь, упирается в стену леса.

Препятствий не видно, места для разбега достаточно. Можем, конечно, напороться на какой-нибудь пень. Осматривать балку нет времени.

Впереди, прямо по курсу, вспыхнул фонарь. Второй, третий. Облава…

Страх ледяным обручем сдавил голову. Пройдёт пять-шесть минут, уходить будет поздно. Застрелю и её и себя, у нас такой уговор. Помню её слова: «У тебя рука твёрдая, я ни капельки этого не боюсь и жалеть ни о чём не буду, умру с улыбкой, честное комсомольское, лишь бы вместе».

А я буду жалеть её, наших родных и подруг, и меньше всего себя. Столько раз мысленно «прокручивала» такой финал, притерпелась. Неписаный закон полка — живыми в руки немцев не даваться.

И тут Валя схватилась за винт.

— Контакт! — громко, как на аэродроме, крикнула она. Я даже вздрогнула.

Мотор ожил. Валя, как тень, метнулась к кабине. Раздались автоматные очереди. Вперёд!

Валя выстрелила из ракетницы, потом стала палить из пистолета, разрядила всю обойму. Обстрел прекратился, фонари погасли.

— Попала? — ласково спросила я.

— Вряд ли, не целилась. Но как они шарахнулись от ракеты, как от «катюши». Слева высотка, учти.

Шасси прошелестело по верхушкам деревьев. Трассирующие пули обгоняют нас, мне чудится их злобный шелест. Представляю, как беснуются на дне балки охотники за крестами. Какое счастье слышать, видеть, дышать, жить!

— Споём, товарищ командир? — и не ожидая ответа, Валя запела во весь голос:

Пора в путь-дорогу,
В дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идём.
Над милым порогом
Качну серебряным тебе крылом…

— Ты в полёте никогда не поешь, — укоризненно сказала она. — А Танечка Макарова поёт. И другие тоже… Линия фронта. Так и держи.

— Спой что-нибудь ещё.

Валя словно ждала этих слов, перекрывая гул мотора, заорала:

Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле,
Бак пробит, хвост горит,
А машина летит
На честном слове
И на одном крыле…

— Какой ужас, — рассмеялась я. — Придумают же люди.

— А что?

— С пробитым баком и горящим хвостом, конечно, далеко не улетишь, но это ещё туда-сюда. А на одном крыле, даже с помощью честного слова, самолёт может лететь только по вертикали, с нарастающей скоростью, вниз.

— Утёсов же поёт!

— Пусть поёт себе на здоровье.

— Хочешь классику?

— Давай.

И снова — с упоением, в полный голос:

Хас-Булат удалой,
Бедна сакля твоя.
Золотою казной
Я осыплю тебя…

— Ну, как? — в голосе певицы откровенное торжество.

— Бик якши, как говорила Женя Руднева. Сто лет не слышала такой «классики», прелесть.

Мне вдруг вспомнилась согбенная фигурка на берегу хмурого моря, скорбный, слабый голосок: