О девице-торс и господах Кувшинниковых

Въ первой изъ помянутыхъ мною пьесъ, на сцен – ндра кафешантаннаго хора. Во второй – петербургскій даже не полу, a четверть-свтъ, нын уже прозванный, именно съ легкой руки г. Плещеева, «мотыльками». Какъ извстно, кульминаціонный пунктъ пьесы помщается въ великодушной ршимости героини быть честною женщиною, если ей заплатятъ за это сто тысячъ рублей, a драма заключается въ томъ, что ста тысячъ рублей Мотыльку въ поощреніе честности не даютъ, на уступку же противъ суммы она не согласна. Въ передлкахъ «Трущобъ» одна картина-приманка происходитъ въ ночлежномъ дом, другая – въ публичномъ. Он только и интересуютъ публику, – ради нихъ толпа покорно выноситъ грубую, ремесленную, балаганную планировку главъ бульварнаго романа по актамъ, устарлый языкъ Крестовскаго въ сценахъ оригинальныхъ, заимствованныхъ цликомъ, бездарность закройщиковъ въ сценахъ, связующихъ дйствіе, ими придуманныхъ. Смшно, говоря о подобныхъ выкройкахъ, поминать о литератур, о задачахъ искусства, о театральной этик. Да и не нужно: современной толп совсмъ не того отъ театра надо. Она, толпа эта, становится изъ года въ годъ все боле и боле похожею на гоголевскаго поручика Кувшинникова. Когда на сцен звучатъ идеи и «разводится психологія», залъ скучаетъ и кашляетъ, a безпечальная часть прессы, не умирающій и не унывающій душа Тряпичкинъ заявляетъ, что «сію рукопись читалъ и содержанія оной не одобрилъ». Такъ было съ «Лишеннымъ правъ» И. Н. Потапенки, принятымъ съ энтузіазмомъ учащеюся молодежью, но жестоко обруганнымъ газетною критикою. Великая русская артистка, M. H. Ермолова, еще лтъ пять тому назадъ, говорила въ одномъ разговор объ искусств:

– Что-то странное длается съ публикою: она перерождается. Она начинаетъ нелюбить именно-то, что прежде привлекало ея симпатіи. Прежде монологъ становился центромъ роли, его ждали, его слушали, затаивъ дыханіе. Сейчасъ, если надо произнести монологъ длинный и съ лирикою, невольно боишься за него и за автора: ужъ непремнно послышится въ зал этотъ роковой, губительный кашель скучающихъ людей, отъ котораго умираетъ успхъ. И это врно, и это понятно. Ибо… лирика и Кувшинниковъ? Что между ними общаго? И, если несчастное недоразумніе забросило Кувшинникова въ царство лирики, что же ему, горемычному, остается тамъ еще длать, какъ не скучать, кашлять отъ скуки, и, сквозь кашель, сердито приговаривать свое классическое:

– Ты мн мо-мо-то не разводи, a покажи самое настоящее.

«Самымъ же настоящимъ» для Кувшинникова неизмнно пребываетъ, – какъ Щедринъ гд-то выразился, – «сильно дйствующій женскій торсъ, съ доступностью прозжаго шляха».

Въ мод обртающійся торсъ можетъ пть, не имя голоса и не умя связать двухъ нотъ. Модный торсъ въ прав играть роли хоть самой Сары Бернаръ, не зная ступить по сцен и не выговаривая двадцати четырехъ буквъ. Пьеса успшна, если въ ней идетъ рчь о легко доступныхъ торсахъ, и прямо фурорна, если торсы въ ней обнажаются. «Фрина» г-жи Радошевской – это колумбово яйцо современной драматургіи, съ такою поразительною находчивостью упростившее ея задачи, – именно на томъ потрясающемъ момент и уцентрализована, что въ четвертомъ акт пьесы героиню выводятъ на сцену нагишомъ – въ авторскомъ идеал, «въ большомъ безбль» по требованіямъ сценической цензуры. Рецензіи о «Фрин», съ замчательнымъ постоянствомъ, пишутся въ одномъ и томъ же дух:

– Первые три акта, требующіе сильнаго драматическаго таланта и психологическаго чутья, исполнительница провела крайне слабо, но въ знаменитой сцен суда она положительно увлекла залъ роскошью пластическихъ впечатлній. Ее вызывали безконечно.

Хотя, по всей справедливости, вызывать слдовало не актрису, но ея почтенныхъ родителей, такъ какъ истинными авторами «роскоши пластическихъ впечатлній», a слдовательно, и успха Фрины, являются только они, старики. «Фрина» – одна изъ пьесъ, сборъ на которыя не безнадеженъ до послдняго аитракта.

– Раздвалась? – влетаетъ въ кассу запоздалый, запыхавшійся, ошаллый Кувшинниковъ.

– Никакъ нтъ-съ. Еще предвидится-съ.

– Позвольте кресло перваго ряда. А, быть можетъ, устроите и въ суфлерскую будку? Я заплачу.

– Для васъ – съ удовольствіемъ.

Сильно дйствующій торсъ торжествуетъ въ театр по всему фронту. И не только торжествуетъ самъ, – требуетъ, чтобы о немъ торжествовали и другіе. Онъ уже оскорбляется, когда его не считаютъ искусствомъ. Онъ требуетъ себ не только поклоненія, но и «нравственнаго уваженія»; ему мало даже равенства, ему надобно первенство. Онъ находитъ тсными рамки кафешантана и даже оперетки. Онъ честолюбивъ. Его вожделніе – взобраться на эстраду симфоническаго концерта и огласить залъ, привычный строго внимать классическимъ звукамъ Бетховена и Вагнера, интереснйшимъ въ своемъ род сообщеніемъ, какъ, по его, торса, милости, —

Одинъ удавился,
Другой утопился,
A третьяго черрррти взяли,
Чтобъ не волочился!