О дивный новый мир. Слепец в Газе [Авторский сборник]

Огромный, вульгарный, почти светящийся внутренним свечением самодовольства и уверенности, Сидни Гэттик гусиной походкой вполз в комнату. Его голос звучно загудел, когда он высказал свои приветствия и осведомился о здоровье. Глубокий, мужественный голос, какой может быть только у актера-режиссера, играющего роль силача. А его профиль, внезапно заметил Энтони, слишком походил на актерский – слишком добротный, чтобы быть естественным. И в конце концов, продолжал размышлять он, чувствуя презрение, порожденное ревностью и некоторой завистью к светскому успеху других, кто были эти адвокаты, если не актеры? Умные актеры, но ум у них как у прохожих зевак, способны зазубрить обстоятельства дела и все забыть через минуту после того, как оно окончено, как зазубривалась формальная логика или Деяния апостолов. Никакого нормального образования и связного мышления. Просто ум экзаменуемого вложен в тело актера и выражается тягучим актерским голосом. И за это общество платит человеку пять или шесть тысяч фунтов в год. И человек считается важным, мудрым, замечательным; человек чувствует себя в положении патрона. Нельзя сказать, чтоб это было престижно, уверял себя Энтони, когда тебе покровительствует этот продувной, гудящий шарлатан. Было впору рассмеяться – до такой степени это было нелепо! Но, несмотря на нелепость и даже когда люди смеялись, покровительство казалось болезненно унизительным. То, например, как он играл сейчас видного пожилого военного, фальшивого сельского сквайра и, похлопывая его по плечу, говорил: «Ну, Энтони, парнишка мой!» – это было совершенно невыносимо. Хотя в данном случае невыносимость, как казалось Энтони, стоила того, чтобы с нею смириться. Человек мог быть докучливым и амбициозным дураком, но по крайней мере его появление уберегло его от нападок Мери. В присутствии Гэттика она не могла бомбардировать его упреками, касающимися Джоан.

Но он и без Мери и ее докучливой злонамеренной болтовни почувствовал немедленную потребность в чем-то забавном и волнующем. Немногие вещи более восхитительны, чем намеренный дурной вкус, более забавны, чем замешательство кого-то другого. Перед тем как Гэттик успел закончить свои предварительные гудения, она опять вернулась к старой, болезненной теме.

– Когда вам было столько же лет, сколько сейчас Энтони, – начала она, – всегда ли вы ждали, пока женщина соблазнит вас?

– Меня?

Она кивнула.

Оправившись от удивления, Гэттик улыбнулся понимающей улыбкой опытного донжуана и как можно более мужественным голосом первого любовника произнес:

– Конечно же, нет. – И самодовольно рассмеялся. – Наоборот, боюсь, что я врывался туда, куда ангелы боятся входить. Иногда получал пощечины. Но чаще всего нет. – Он пошловато подмигнул.

– Энтони предпочитает сидеть смирно, – сказала миссис Эмберли. – Сидеть смирно и ждать, пока женщина сделает первый шаг.

– О, это плохо, Энтони, это очень плохо, – прогудел Гэттик, и его голос снова заставил вспомнить усы военного и твидовый костюм сельского джентльмена.

– Вот бедная девочка, которая хочет, чтобы ее поцеловали, – продолжала миссис Эмберли, – но просто не находит мужества взяться рукой за талию и сделать это.

– Нечего сказать в свою защиту, Энтони? – спросил Гэттик.

Пытаясь, но довольно неуспешно, притвориться, что ему все равно, Энтони пожал плечами.

– Только вот это и неверно.

– Что неверно? – спросила Мери.

– Что у меня нет смелости.

– Но правда то, что ты не поцеловал. Не так ли? – настаивала она на своем. – Ведь так? – И когда ему пришлось признать, что это правда, она заявила: – Я всего лишь делаю очевидные выводы из фактов. Вы юрист, Сидни. Скажите мне, справедливо ли это заключение?

– Абсолютно справедливо, – произнес Гэттик, и сам лорд-канцлер не говорил бы более веско. Он был окружен аурой мантий и пышных париков. Он был воплощенное правосудие.

Энтони открыл рот, чтобы что-то сказать, но затем снова его закрыл. Перед лицом Гэттика и Мери, упрямо считающей, что она очень «цивилизованна», он не мог прямо выразить свои чувства. И если это и были его истинные чувства, почему (вопрос снова возник сам собой), почему он рассказал ей об этом? И рассказал в ее своеобразном стиле – как будто он был режущим по живому комедиантом. Тщеславие, распутность, и затем, конечно, тот факт, что он был влюблен в Мери и старался ей угодить любой ценой, даже ценой того, что он искренне чувствовал. (И в момент рассказа, как он был вынужден признать, он не чувствовал ничего, кроме желания быть интересным.) Но опять же это невозможно было выразить словами. Гэттик не знал об их связи и не должен знать. И даже если бы не Гэттик, было бы сложно, почти невозможно объяснить это Мери.

Она бы подняла на смех его романтические бредни – насчет Брайана, насчет Джоан, даже насчет себя, сочла бы его смешным и нелепым из-за того, что он делает трагедию из ничтожной любовной интрижки.

«Люди склонны настаивать, – говаривала она, – на том, чтобы относиться к mons Veneris[175] так, как если бы это была гора Эверест. Слишком глупо!»

Когда он наконец начал: