О дивный тленный мир

Мы молчим. Маттик перестал есть. Он смотрит на меня, мысленно обновляя мой статус. До этого, в баре, его надо было подталкивать открыто говорить о работе: своим громким голосом он скорее снабжал меня заголовками, это была передача «для семейного просмотра». Он исходил из того, что я не видела ничего похожего и не хочу всерьез слышать подробности. По опыту он знал, что никто не хочет в это вникать, и поредевшая толпа посетителей лишний раз его в этом убедила. До того как он расскажет мне о стоящей на коленях медсестре и о старике, протекшем сквозь потолок к соседям, оставалось несколько часов. Я не делала предположений о том, с чем ты, читатель, можешь справиться. Это противоречило бы самой идее моей работы, было бы уступкой культурным барьерам, которые я пыталась перешагнуть. Теперь ты по одну сторону со мной. Тишину, повисшую между мной и Маттиком, наполняет шум ресторана.

«Дело в том, что теперь… — Он откидывается в кресле и глядит куда-то в угол мимо машущего лапой золотого кота, решая, стоит ли говорить то, что он собирался произнести. — Нет, я все же скажу, раз вы пишете книгу. Только поймите меня правильно. — Он подается вперед. — Вы не избавитесь от этих картин, — говорит он серьезно. — Не хочу вас огорчать, но что-нибудь всегда, снова и снова будет вызывать их в памяти. Ты куда-нибудь идешь, и вдруг появляются эти мысли, и ты сам не знаешь почему. И их нельзя остановить. То, что вы увидели, ненормально. Вы сами вляпались в то, о чем меня спрашивали».

Он считает, что все сводится к тому, где и как хранить эти образы в голове. Сейчас они на первом плане, но вскоре отойдут на второй. «Я уже 30 лет убираю их подальше, — говорит он. — То же самое делают медсестры. Пожарные. Приходится учиться держать дистанцию, иначе без конца думаешь, чем ты, черт возьми, занимался».

Сейчас я это прекрасно понимаю. Все, с кем я беседовала, признавались, что, когда их что-то берет за душу, они стараются поговорить не с психотерапевтом, а с коллегами. Им нужен тот, кто был в схожей ситуации и видел то, что видели они. Это касается и Клэр с акушерками в комнате отдыха, и Мо на ежегодном барбекю. Похоронные агенты, бальзамировщики и санитары, работающие с трупами, делятся историями на конференциях, зная, что никто из окружающих не вздрогнет. Во многих случаях это напоминает мне солдат. Я читала, что на некоторые темы они могут разговаривать только с другими военными, потому что их система координат сместилась далеко за пределы обыкновенного, их контекст слишком оторван от повседневной жизни. Им нужен человек с общими переживаниями, а не просто клиническое понимание ситуации. У меня нет понимающих коллег, поэтому я сажусь к компьютеру и все это записываю. Я признаюсь Маттику, что младенец не выходит у меня из головы до такой степени, что я представляю мертвыми детей в корзинках, когда сижу рядом с ними в кафе, а когда друзья походя упоминают, что кладут ребенка спать между собой, у меня перед глазами всплывает статистика смертей во время такого сна. Я признаюсь, что со мной теперь невесело на вечеринках, потому что я норовлю отвести кого-нибудь в уголок и рассказать о младенце в морге. Для этого много не надо. Достаточно спросить о том, как у меня дела.

«Но я удивлюсь, если вы скажете, что не стали после этого более понимающей, — говорит он. — Вы изменитесь, и в лучшую сторону. Во многих случаях это помогает проявить смирение. Вы смотрите на младенцев и думаете о том, о чем думаете, но зато больше цените их — вы видели другую сторону медали. Лично мне кажется, что такие переживания делают человека лучше. Не в смысле “лучше других”, а лучше внутренне. Ты начинаешь лучше видеть. Лучше поступать. Потому что тебе пришлось прикоснуться к вещам, к которым люди обычно даже не приближаются. И правильно делают». Я киваю. Меня, во всяком случае, контакт с умершими сделал терпимее к людям — этот эффект объяснял бы, кстати, почему мои собеседники проявляли по отношению ко мне такое терпение и открытость, хотя только что со мной познакомились. Я стала меньше спорить. Я по-прежнему сержусь, но эмоции кажутся приглушенными. Я была чемпионкой по старым обидам, а теперь в основном их забываю.

«У вас есть какие-то сожаления, что вы по долгу службы занимались такими вопросами?»

«Это совершенно неправильное слово, — говорит Маттик с глубоким убеждением. — Я никогда ни о чем не жалею. Может быть, это звучит сентиментально, что каждый человек выбирает себе путь. Ты выбрал свой, принял решение и живешь с этим. Самое плохое — это не закончить начатое. Вот тогда есть о чем жалеть».