О дивный тленный мир

Я написала в Sands, британскую благотворительную организацию, занимающуюся мертворождениями и смертями новорожденных, которую обнаружила во время очередных поисков в интернете поздним вечером, и попросила связать меня с акушеркой. Я объяснила, что пишу книгу о людях, которые работают со смертью, и считаю акушерок членами этого сообщества, на которых не обращают должного внимания. Ответ пришел через несколько часов. Мне дали координаты женщины, о существовании профессии которой я даже не подозревала. Она работала «акушеркой скорби». Дети, которых она принимала, были мертвы или обречены на скорую смерть.

Зачем человеку, учившемуся выполнять радостную — по крайней мере со стороны — работу, специализироваться на самых ее мрачных проявлениях? У нее когда-нибудь появлялись те чувства, что у меня?

По дороге в специализированное «траурное» родильное отделение Хартлендской университетской больницы в Бирмингеме я заблудилась. Я вхожу через дверь для матерей и спрашиваю сотрудницу на стойке администратора о том, куда идти дальше. «Ой, милая, благослови вас Бог!» — говорит та, кладет мне руку на спину и мягко, как будто убаюкивая, ведет в сторону от женщин со старыми журналами на округлившихся животиках. У меня никогда не было детей, я просто выбрала не ту дверь, но, наверное, нетрудно догадаться, зачем женщина спешит узнать, как пройти к главной «акушерке скорби».

Ту, которую я ищу, зовут Клэр Бизли. На ней голубая сестринская униформа с вышитой надписью «АКУШЕР», черные колготки и маленькие, начищенные черные туфельки. Светлые волосы убраны в аккуратный «пчелиный улей», а глаза огромные и полны доброты. С мягким бирмингемским акцентом она предлагает мне чашку чая и вообще напоминает заботливую медсестру из книжки с картинками. Я волнуюсь из-за опоздания, но в ее присутствии тут же успокаиваюсь и чувствую, что можно поделиться с ней чем угодно, что можно случайно назвать ее Мамочкой, хотя я познакомилась с ней 20 секунд назад.

Вокруг нас все бежевое и фиолетовое. Краски и мебель подобраны здесь самых успокаивающих тонов — больше в обычном здании Национальной системы здравоохранения сделать было бы сложно, — хотя я могу себе представить, как этот лавандовый оттенок навсегда начинает ассоциироваться у кого-то со смертью. Это отделение еще называют «райским», и двери всех трех палат украшены осенними цветами. Клэр мягко входит во вторую, я следую за ней. По ее словам, в третьей палате сейчас родственники роженицы, но я их не вижу и не слышу.

В отделении тишина: ни паники, ни суматохи. Совсем не так, как в больницах, которые мне доводилось видеть самой, и не как в родильных отделениях на экране. Клэр рассказывает, что им повезло: в других больницах такие пациентки вынуждены входить через обычное материнское крыло, наполненное звуками радости и надеждой новой жизни. Здесь для них есть боковой вход, они не сталкиваются с матерями, беременность которых пошла по плану. Дети рождаются здесь в звенящей тишине.

Мы сидим на пурпурных стульях у большой двуспальной кровати со всеми розетками и кислородными линиями, положенными больничной койке. В углу раковина. Часы, окно. Перед нами стоит кофейный столик, на нем сумка с туалетными принадлежностями туристического размера, какие-то сложенные носки, упаковка мятных драже Polo. В стандартной записке сказано, что все это предоставлено Sands, той самой благотворительной организацией, которая нас связала, и предназначено для родителей, лишившихся ребенка. Простые знаки внимания могут много дать в это странное, жуткое время. Еще есть миска с печеньем и пирожные в обертке. Это ощущается как что-то среднее между салоном красоты и больничной палатой — как будто палату переодели в салон. Все техническое оборудование на месте: в конце концов, это медицинское учреждение, и физически роды для матери выглядят так же, жив младенец или нет. Тем не менее здесь стараются смягчить ситуацию, которая привела пациентку в эту палату. Ей предстоит родить своего мертвого или близкого к смерти ребенка, совсем крохотного или уже сформировавшегося.

Но зачем находиться здесь по своей воле?

Когда Клэр начинала работать, она, как и многие молодые акушерки, еще не сталкивалась со смертью и не знала точно, как себя вести в этом случае. Тогда были живы все ее дедушки и бабушки и вообще никто вокруг не умирал, если не считать домашних животных. Увидев на доске объявлений в родильной палате записку о семье, потерявшей своего ребенка, она страшно перепугалась, что ее пошлют с ними работать. «Я была просто в ужасе от мысли, что ничем им не помогу, — вспоминает она. — Меня это очень подавляло, я ведь совсем недавно сдала экзамены на квалификацию». (Даже сейчас, спустя 20 лет, лишь 12% отделений новорожденных имеет обязательный курс подготовки к таким ситуациям[121].)