О добывании огня

2) Сам текст Trophaeum Mariano-Cellense (на латыни), труд некоего составителя, который скрылся за инициалами P.A.E. и добавил к ним четыре стихотворные строчки со своим жизнеописанием. Текст заканчивается пометкой о словах Килиана, настоятеля церкви Святого Ламберта, от 12 сентября 1729 года, причем почерк этой пометки явно отличается от почерка составителя. Пометка свидетельствует точное соответствии рукописи и рисунков сохранившимся в архивах оригиналам. Год составления текста не упоминается. Можно предположить, что это случилось в том же году, когда настоятель Килиан давал свое заключение, то есть в 1729 году; или, поскольку в тексте есть отсылка к 1714 году, можно поместить труд составителя в промежутке между 1714 и 1729 годами. Чудо, которое должна была сохранить от забвения эта рукопись, произошло в 1677 году, то есть в промежутке от тридцати семи до пятидесяти двух лет ранее.

3) Дневник художника, написанный на немецком языке и охватывающий период от искупления в часовне до 13 января следующего, 1678 года. Этот фрагмент вставлен в текст ближе к концу.

Trophaeum как таковой составляют два текста – сопроводительное письмо деревенского священника Леопольда Брауна из Поттенбрунна, датированное 1 сентября 1677 года (см. выше), и записки аббата Франциска Мариацелльского и Святого Ламберта с описанием чуда спасения от 12 сентября 1677 года, всего несколькими днями позже. Еще составитель P.A.E. сопроводил Trophaeum предисловием, которое как бы связывает между собою два указанных документа, добавил несколько малоценных связующих фраз и приложил в конце отчет о последующих превратностях судьбы художника на основании разысканий 1714 года[98].

Таким образом, предыстория жизни художника рассказывается трижды: 1) в сопроводительном письме деревенского священника из Поттенбрунна; 2) в официальной записке аббата Франциска; 3) в предисловии составителя. Сопоставление этих трех источников обнаруживает некоторые несоответствия, которые небезынтересно проследить.

Продолжим рассказ о художнике. После длительного покаяния и молитв в Мариацелле дьявол явился ему в часовне в полночь 8 сентября, на Рождество Богородицы, в образе крылатого дракона и вернул договор, подписанный кровью. Далее мы с удивлением узнаем, что Кристоф Хайцман умудрился заключить два договора с дьяволом – более ранний был подписан черными чернилами, а более поздний – уже кровью. Тот договор, о котором идет речь в описании сцены изгнания нечистой силы, представленной рисунком на титульном листе, подписан кровью, то есть более поздний из двух.

Пожалуй, тут мы вправе усомниться в добросовестности церковных хронистов и счесть, что нам нет нужды тратить наши умственные усилия на выдумки монашеского суеверия. Ведь сообщается, что сразу несколько священнослужителей, перечисленных по именам, помогали изгонять нечистую силу и присутствовали в часовне, когда явился дьявол. Если бы утверждалось, что они тоже видели дьявола в обличии дракона, протягивающего художнику бумагу с алыми буквами (Schedam sibi porrigentem conspexisset[99]), то перед нами предстало бы на выбор несколько малоприятных возможностей, среди которых самой очевидной показалась бы коллективная галлюцинация. Но свидетельство аббата Франциска развеивает эти сомнения. Аббат вовсе не утверждает, что все в часовне видели дьявола; нет, он сухо и деловито отмечает, что художник вдруг вырвался из рук державших его монахов и кинулся в угол часовни, где и узрел явление, а затем вернулся – с листом бумаги в руке[100].

Что ж, чудо состоялось, победа Пресвятой Богородицы над сатаной была неоспорима, однако, к сожалению, о полном исцелении говорить было преждевременно. К чести церковников, они не стали этого скрывать. Обрадованный художник покинул обитель Мариацелль и уехал в Вену к замужней сестре. 11 октября того же года у него снова начались приступы, достаточно сильные, о чем сообщается в дневнике вплоть до 13 января. Эти приступы выражались в видениях и «обмираниях», причем на долю страдальца выпадали самые болезненные ощущения – скажем, у него отнялись ноги, и т. д. Однако на сей раз его мучил не дьявол, а святые образы – Христос и Сама Пресвятая Богородица. Примечательно, что от этих небесных мук и наказаний он страдал ничуть не меньше, чем от прежнего общения с дьяволом. В своем дневнике, правда, Хайцман приписывал новые страдания проискам дьявола; когда в мае 1678 года он вернулся в обитель Мариацелль, то пожаловался на «mali-gini Spiritûs manifestations»[101].