О друзьях-товарищах

Не скрою, задача была сложная, ответственная, но я искренне верил, что она нам посильна. Возможно, даже потому так верил, что годы моей учебы в Высшем военно-морском училище совпали с периодом бурного роста всего нашего Военно-Морского Флота. Так, когда я начинал службу, Балтийский флот имел в своем составе только линкоры «Марат» и «Октябрьская Революция», крейсер «Аврора», который уже неизменно стоял на восточном углу Кронштадтского рейда, несколько эсминцев типа «Новик», сторожевики, подводные лодки, тральщики, торпедные катера и другие различные корабли, предназначенные для обеспечения боевых действий и нужд флота. Новым кораблем был лишь крейсер «Киров». Он, поражая нас своей красотой и мощью, бороздил воды Балтики, и то еще под заводским флагом.

Мы верили в силу и мощь Балтийского флота. Но мы с первых дней своей военно-морской службы имели дело с различными справочниками, которые рассказывали о военных флотах всех держав мира. В них были не только название корабля и его класс, но и его вооружение, водоизмещение и все прочее, что принято именовать тактико-техническими данными. Иными словами, от нас не скрывали правды, и поэтому мы с первых дней своей службы знали, что наш Балтийский флот, которым мы так гордились, в своей мощи должен был добавить еще основательно, чтобы успешно решить главную свою задачу — исключить возможность вторжения в воды седой Балтики военного флота любой, даже самой развитой капиталистической державы.

Однако в то же время нам было сказано, что наш флот будет строиться. И очень быстро. Действительно, мы видели, какими бурными темпами он рос. Настолько бурно рос, что, кажется, к сороковому году некоторые его боевые корабли моей флотской юности были уже переданы в Отряд учебных!

А сколько еще новых боевых кораблей ходило под заводским флагом! А сколько их было еще на стапелях!

Свидетелем всего этого я был. Вот поэтому, может быть, слова контр-адмирала Рогачева о том, что на пустом месте нам надлежит создать военную флотилию, и были восприняты мной как реальный боевой приказ.

Но время шло, а я, лейтенант, возившийся со своей ротой в полуэкипаже, не видел ни буксиров, превращавшихся в канонерские лодки, ни речных трамвайчиков — будущих катеров-тральщиков. Больше того, от нас тщательно скрывали все это. Почему? Видимо, оберегали военную тайну. А если тебе чуть побольше двадцати и сил в тебе полно, то ты невольно рвешься к большому делу, невольно свое сегодняшнее дело начинаешь считать обыденным, а себя — неудачником. И впрямь, на огромном пространстве от Баренцева до Черного моря полыхала война, и наши товарищи участвовали в боях, совершая подвиги. Об этом писали в газетах, об этом рассказывали и вновь прибывшие с флотов.

И невольно полезли в голову вопросы. Например, неужели я не способен воевать так же, как мои товарищи, оказавшиеся на флотах или в морской пехоте? Неужели мой удел сидеть в этом тыловом городе, над которым и немецкие-то самолеты-разведчики за зиму всего раза два или три появлялись?

Помню, в военно-морском училище мы очень внимательно следили за дискуссиями, которые периодически вспыхивали как в нашей, так и в зарубежной печати; не только следили за их ходом, но и сами яростно вели их в своем кругу. Одна из них, например, касалась минометов и автоматов, которые в иных зарубежных армиях уже были приняты на вооружение. Так, сторонники минометов и автоматов взахлеб расхваливали их огневую мощь, маневренность и другие качества, которыми они, бесспорно, обладали. Оппоненты же, как мне казалось, напрочь уничтожили все эти качества тем, что цифрами доказали: у пушек и винтовок прицельность лучше, дальность стрельбы больше да и убойная или разрушительная сила — тоже.

Или — кому в будущей войне принадлежит главенствующая роль? Линейным кораблям или эсминцам и «москитному флоту»? Надводным кораблям или подводным лодкам?

Все эти дискуссии, вспыхивавшие тогда, способствовали расширению нашего кругозора, были очень полезны для нас хотя бы даже потому, что рядом всегда был авторитетный человек, к которому мы в критические минуты обращались за разъяснением. А здесь, в Сталинграде, случилось так, что в какой-то момент мы, лейтенанты-волжане, вдруг почувствовали себя кровно обиженными, а потом (и сами не заметили, как такое случилось) полностью оказались во власти доморощенной «теории», согласно которой здесь, в Сталинграде, командование собрало матросов и офицеров, не оправдавших на фронте надежд, возлагавшихся на них; согласно этой «теории» среди нас не было ни одного матроса или офицера, способного хотя бы на маленький подвиг.

Работники политотдела, узнав об этой «теории», конечно, делали все, чтобы опровергнуть ее, чего только нам не говорили, каких только доводов не приводили, но молодость упряма даже в своих заблуждениях — мы упорно стояли на своем.

В числе тех многих, кто яро поддерживал эту «теорию», был и я. Действительно, разве у меня в роте есть хоть один матрос, способный на подвиг? Дисциплинированных, исполнительных — сколько угодно, а способного на героизм — ни одного!