О, этот вьюноша летучий!

Мужики, ничего не поняв, благодарят Вавилона. А Фрол Иваныч и впрямь уже свой человек на Ивановской площади, где еще неделю назад валялся избитый в грязи. Бумаги у него в руках порхают, как голуби, а перья трещат. Видно, что новое дело ему по душе – глаза блестят, щеки разрумянились.

– Рассуди, батюшка, нас братьев, – кланяются ему шестеро мужиков. – Тятя покойный оставил нам пять гусей, никак поделить не могём. С-под Казани пёхом пёрли за правдой, по пять пар лаптей сточили.

Фрол мгновенно разбивает братьев по парам, каждой паре вручает по гусю, а себе берет двух самых жирных.

– Вы все будете сам-третей, да и я сам-третей. Вот вам и правда!

Восхищенные мужики низко кланяются.

– Ай, спасибо, сударь! Как ты нас складно рассудил.

Подьячие Ивановской палатки подталкивают друг друга плечами, подмигивают и напевают:

Обманул судью Шемяку,
Взял одра, козла, собаку,
А теперча фарисей
Взял себе таких гусей!
Он еще накуролесит,
Если только не повесят…

Фрол вдруг «сделал стойку» – эге-эге-ге, да на ловца и сам зверь бежит – и как был с двумя гусями в руках, полез в толпу.

По площади важно проплывала насурмленная, нарумяненная «мамушка» Ненила. На ее порочном лице играла неопределенная улыбка.

– Куплю кочета, кочета черного куплю с одним глазом с человечьим сказом, – вполголоса приговаривала Ненила, ни к кому не обращаясь.

– Покуда кочета ищешь, сударка, возьми-ка себе двух гусей в подарку. – Фрол Скобеев поклонился и вручил мамке казанских птиц. – А в придачу вот тебе, сударушка, три рубля.

– А тебе чего от меня надоть? – хитровато прищурилась Ненила. Конечно, не может она признать в бородатом справном молодчике того босоногого «летучего» юнца, что видела в новгородских полях.

– А извольте только запомнить меня, госпожа Ненила, – весело сказал Фрол, снял шапку и показался.

У меня синий глаз,
Режет он как алмаз!
Я из леса!
У меня рыжий ус,
Никого не боюсь!
Даже беса!

В покоях боярина Нардина-Нащокина пыльные солнечные лучи, тишина… лишь жужжит большая муха, да позевывает хозяин, позевывает да кряхтит, ворочаясь на жесткой лавке. Вдруг – цап! – с неожиданной прытью князь вскакивает и ловит муху на лету.

– Слепень! – радостно говорит он. – Слепень осмелился… Четвертованию подлежит…

Едва углубился боярин в наказание слепня, как скрипнула дверь и сквозь солнечные лучи проплыла красавица Аннушка.

– Вы звали, батюшка…

За девицей, как тень, с постной ханжеской миной шествовала Ненилушка.

Боярин важно прошелся по комнате, левой рукой разглаживая бороду, в правой же держа недоказненного слепня.

– Надумал, Анна, государь послать меня к свейскому королю для важного разговору. В скором времени, через годок, и отправлюсь,

Ненила открыла было уже пасть для рева, как Аннушка сказала спокойно:

– В путь добрый, батюшка.

Боярин от удивления чуть не выронил пленника, взглянул на дочь, и та, поняв свою ошибку, тут же завыла, заголосила:

– На кого ты нас оставляешь?!

Ненила привычно ей вторила.

– Не будет спокою моему сердцу, если не оставлю тебя за Томилой. Да и государь желает к Рождеству сыграть великую свадьбу, – сказал боярин.

– Воля ваша, батюшка, – смиренно склонилась девица.

– Да что ж ты туманишься, дитятко мое? – вдруг заканючил боярин. – Али молодец тебе не нравится из Бархатной книги румяный вьюнош, как пасхальный кулич?

Аннушка непроизвольно хихикнула, но тут же склонилась в смиренном поклоне.

– Воля ваша, батюшка.

– А пока что, дочерь моя Аннушка, чтоб сочный твой румянец с лица не сошел, собери знатных девушек для песен, игры и веселости.

– Воля ваша, батюшка.

Стольник удалился во внутренние покои, и некоторое время мы еще слышали его сокровенный разговор с осужденным насекомым.

– А-а, не ндравится?.. не любишь?..

Аннушка же осталась стоять в глубокой печали у солнечного окна.

Ой, ветер, ветер,
Ветер степной!
Ты гладишь, ветер, траву в лесу…
Отчего ж ты, ветер,
Ветер удалой,
Не гладишь ты мою печальную красу? —

тихо напевала она. В бездонном голубом небе над Москвой виделся ей парящий босой паренек с поблескивающими глазами.

– Не плачь, боярышня, авось ищо явится твой летучий человек, – шептала ей на ухо мамка. – Может, крыла-то у него новые отрастут. Вот как месяц народится, да черный кочет одноглазый трижды зарегочет, так, гляди, и явится…

Аннушка грустно улыбалась.

Узкий месяц бесовской коронкой повис тайным вечером над теремами Москвы. На коньке крыши трижды прокричал драный черный петух.

– Эй, месяц, гляди на полушку, да дай мне голубушку!