О, этот вьюноша летучий!

– Ни в коем случае. Заваривается такая огромная новая каша, что мне придется забыть о своих электростанциях. Ленин, как всегда, оказался прав – мы с нашим примиренчеством сели в лужу. Перед боями миндальничать нельзя.

Он посмотрел вверх на приближающийся, закрывающий полнеба массив Св. Исаакия и сказал с неожиданным приливом бодрости:

– В сущности, старина, мы все еще довольно молоды!

…Мое сердце любовью трепещет,
Но не знает любовных цепей!

Певец сделал рукой вдохновенно сумасбродный жест. Зааплодировали. В ложе партера благосклонно взирали на сцену два крупных жандармских чина. Подполковник Ехно-Егерн с моноклем в глазу был молод, сухопар, по-европейски вылощен, полковник Укучуев с седым бобриком и видавшей виды длинной верхней губой был олицетворением принципа «тащи и не пущай».

– Кстати, вам известно, Михал Сич, что певец этот, любимец Государя, – родной брат политической преступницы? – легко спросил Ехно-Егерн.

– Вам в Петербурге вечно кажется, что Москва пребывает в дремоте, господин Ехно-Егерн, – запыхтел Укучуев.

– Не обижайтесь. Я просто подумал, что же остановило молодого человека перед преступной дорожкой и толкнуло на полезную певческую стезю?

– Вовремя понесенное сестрицей суровое наказание, – прогудел Укучуев.

«Ах ты, Скалозуб одряхлевший», – подумал Ехно-Егерн и улыбнулся:

– Ах, не всегда бывает так, Михал Сич! Брат казненного в 87-м Ульянова сейчас лидер эмиграции, крайний эсдек. Не бывает ли у нас наоборот, Михал Сич? Не ожесточаем ли мы нашу молодежь неумеренными репрессиями? Формируется, если хотите, тип разрушителя, агитатора, революционера, карателя карателей, и эта фигура становится модной среди молодежи[3]. Я думаю, Михал Сич, следует нам изобрести какой-нибудь клапан для отвода пара…

«Ах ты, полячишка занюханный, англичанец квелый, норвежец малосольный», – думал, кивая носом, Укучуев, потом взорвался:

– Извините, господин Ехно-Егерн, ваш пассаж идет против моих принципов. Наказание, наказание, только наказание… строгостью лишь можно уберечь нашу молодежь от пагубного влияния иностранцев и евреев. Молодежь у нас в целом здоровая… Да вот вам, к счастью, пример, взгляните, инженер Красин…

Ехно-Егерн увидел стройного молодого мужчину, который сидел в ложе напротив, рядом с темноглазой дамой и что-то, улыбаясь, говорил ей.

– Тоже в молодости шалил и понес наказание, к счастью для него, достаточно строгое. А как сейчас работает! Какие электростанции в Баку поставил и у нас в Орехове!..

Капельдинер, который в это время разливал шампанское, тихо обратился к Укучуеву:

– Вам известно, ваше высокоблагородие, в чью пользу идет сбор?

– В пользу Высших женских курсов, полагаю, – вылупился полковник.

– В пользу Боевой технической группы эс. де., – шепнул капельдинер.

– Опечатать кассу! – почти рявкнул Укучуев и повернулся к Ехно-Егерну. – Вот вам пар и клапан!

– Наступает век электричества, – улыбнулся Ехно-Егерн, в упор разглядывая Красина.

На сцене пианист играл «Кампанеллу».

В ложу Красина вошел пианист Николай Евгеньевич Буренин. Он поцеловал руку Любови Васильевне, сел чуть позади Красина и обнял его за плечи.

– Вы прекрасно сегодня играли, – сказал Красин.

– Касса в надежном месте, – прошептал Буренин.

Красин кивнул, затем показал в партер на двух юнцов, чьи головы как-то тревожно, зыбко покачивались на длинных шеях, а глаза сверкали мощным огнем.

– Это и есть миллионеры Берги?

– Да, Николай и Павел, старший. Оба студенты Высшего технического, но Павел совсем забросил науки…

Красин усмехнулся.

– Странно, миллионеры напомнили мне мою голодную юность. Мне показалось, что они оба сразу похожи на меня, первокурсника Техноложки. Вы с ними знакомы, Николай Евгеньевич?

– Коротко.

– Я хотел бы видеть их дом.

Когда Красин и Буренин поднимались по лестнице миллионерского дома, до них из гостиной донесся истошный визг:

– Все взорвать и срыть лопатами до основания! Не только дворцы и тюрьмы, но и заводы, и москательные лавки, и ресторации, притоны разврата правящей элиты, больницы, университеты и библиотеки, вместилища векового обмана трудящегося класса! Разрушить города и уйти к дикой природе! Начнем сначала! Революция погибнет, если она не разрушит все!

Кричал это блондин в черной косоворотке, правая рука его то и дело взлетала над левым плечом, словно в сабельном замахе. Внимательный зритель не без удивления узнает в нем драгуна Митеньку.

Вокруг оратора в креслах, на подоконниках, на ковре расположилось довольно большое юное общество. Все переглядывались, с недоумением пожимали плечами, и только лишь один гигантский ясноглазый юноша откровенно наслаждался.

– А с булочными как поступить, Митяй? – крикнул он оратору.

– Сжечь! Хлеб съедим, а булочные сожгем!

Гигант встал и протянул Митеньке серебряный рубль.

– Пока еще булочные целы, ступай-ка, купи нам на завтрак ситного да колбасы!

Митя строевым шагом прошагал мимо Красина и Буренина, что-то все еще бормоча себе под нос.