О футуризме

В одной из статей, посвященных вопросам современного искусства, А. В. Луначарский, указывая на ненужность футуристического творчества, говорит, что Советская Россия приветствовала бы сейчас появление картин по своей формальной и идейной значительности равных «Явлению Христа» Иванова или «Боярыне Морозовой» Сурикова. Эти слова – выражения определенного вкуса, разделяемого, вероятно, большинством любящих искусство людей.

Но из них надо сделать и практические выводы. Ал. Иванов кончил курс Академии и Суриков кончил курс Академии. Мы знаем о творческих страданиях Иванова и убеждены, что в них повинна старая Академия (вероятно, впрочем, не в той степени, как это принято думать).

Новая школа должна быть построена иначе. Она не должна повторять ошибок старой Академии.

Это сознают все мыслящие об искусстве люди. Эта мысль легла в основу тех новых программ, которые в прошлом году осуществлялись Академией в условиях самого тяжелого материального положения и еще более тяжелой борьбы с крайними «левыми», находившими себе иногда неожиданную и интенсивную поддержку.

Существовать дальше в этих условиях школа не может. Вопрос о ней должен быть решен немедленно и окончательно.

Или Академия, учащая писать картины, развивающая способность восприятия и преподающая «творческие» приемы, или «Вхутемас», считающий, что Ал. Иванову было бы полезнее заняться переплетным делом, и что исторические картины Сурикова были бы лучше, если бы вместо писания с натуры он учил ся наращивать краску. Лучше отдать ребенка чужой матери в надежде, что он сбежит от нее, когда она заставит его нищенствовать по трамваям, чем в продолжение долгих месяцев следить, как его медленно перепиливают циркулярами и распоряжениями на радость художественной бюрократии.

1922.

Назад к искусству!

Под шутовским колпаком, которым с угрожающей значительностью, воображая его от времени до времени шлемом Минервы, размахивал Маринетти, оказался пустой череп великосветского ловеласа.

Аргонавты, выехавшие в поиски за современностью, вернулись ни с чем. Часть их – дадаисты, дикие, – во имя очищения искусства скинувшие за борт своего ковчега все пары чистых, пристали к необитаемым островам и, раздевшись догола, орут дикарские песни вокруг упавшего с неба камня. Другие – в припадке истерии – пытаются кончить жизнь под колесами машины.

А полководцы «в отступлении».

Пикассо выставляет натуралистические рисунки, «в манере Энгра». Футуристы Kappa, Северини и др. работают под старое итальянское искусство.

Эпигоны, профессионалы манифестов и скандалов, слетевшиеся в Берлин вместе с мировыми спекулянтами и отбросами эмигрантщины на кровавые раны Германии, спешат на скорую руку поставить себе прижизненные монументы, чувствуя, что если не они сами, то кто же за них это сделает?

И наши, когда-то неистовые «исты», грозившие закидать музеи своими шутовскими колпаками, доживают преждевременную старость в собственном музее.

Футуризм, кубизм, супрематизм… отходят в вечность. Мир праху их. Не надо слез! Они жили полной жизнью, пользуясь кредитом истории благодаря заслугам своих предков, и не уплатили своих долгов, впав в детство.

Правда, «дикие» будут еще доплясывать, как курица без головы, свои последние канканы, и восхитившиеся «инженерией» строители вавилонских башен в последний раз воспоют хруст своих костей под оборотами винта. Маринетти на удивление дам изобретет «одоризм», сделав открытие, что его нос по-разному воспринимает различные запахи, а наши теоретики низшей ступени будут от времени до времени погружаться в «новую для них область мысли» (согласно признания Малевича: «супрематизм») или в более знакомую им область политической спекуляции.

Это не важно. Экстремизм погиб. Окончательно и безвозвратно во всем блеске своих конструкций и организаций, кинетизма и динамизма, фактур и живописных ценностей – всего того, что раньше носило искусство как привычные и незаявляющие о себе одеяния, и что теперь развевается угрожающим чучелом на плечах чиновников из Охобра.

Полвека назад яд вошел в самое сердце искусства. Полвека назад, когда впервые вместо виноградного сока вдохновения, фантазии, экстаза, Дионис хлебнул extra-dry денатурата точных наук, искусство, ослепшее и обезумевшее, ринулось в пропасть материализма.

Точные знания, «методы», «исследования», «дисциплины» вытравили начисто душевную жизнь художника. Воображение было низложено и разложено на что-то, напоминающее «учет и распределение»; вдохновение объявлено вне закона и сведено, кажется, к правильному пищеварению.

Собственно говоря, уже импрессионизм перестал быть изобразительным искусством. Художник не изображал, а делал оттиски. С творческой волей художника было покончено. Он стоял крепко привинченным к стативу аппаратом с одним огромным глазом, на ретине которого отпечаталась мертвая, чудовищно распластанная природа, и с правой рукой на шарнирах теории и расчета.