О героях и могилах

– Еще бы, – сказала она. – Не в обиду кому-либо будь сказано, но мой покойный супруг пользовался абсолютным доверием.

– Он делал честь своему имени, – заметил я.

– Совершенно верно, сеньор Видаль.

Честность Басков, Флегматичность Британцев, Чувство Меры Французов – все это мифы, которые, как всякие мифы, неуязвимы для жалких фактов. Эка важность, что есть взяточники, вроде министра Этчеверри, изверги, вроде пирата Моргана, или феномены, вроде Рабле? Я не мог отказаться посмотреть фотографии, которые толстуха стала мне показывать в семейном альбоме. На одном из снимков, сделанном в Мар-дель-Плата [122] в 1948 году, оба супруга были сняты прямо в воде.

– А вот этот маяк, – показала она на маленький маяк из ракушек, стоявший на салфеточке, – он как раз подарил мне в то лето.

Она встала, принесла мне маяк с надписью: «Воспоминание о Мар-дель-Плата»; внизу была чернилами обозначена дата: «1948».

Затем она снова взялась за альбом, а меня тем временем снедала тревога.

На другой фотографии сеньор Этчепареборда был изображен рядом с супругой в парке Палермо [123]. Еще на одной был снят с племянниками и шурином, неким сеньором Рабуфетти или что-то в этом роде. Еще на другой – в кругу сотрудников «Лос Гобелинос», на дружеской вечеринке, по словам сеньоры Этчепареборда, в ресторане «Эль Пескадито» в Боке. И так далее.

Перед моими глазами мелькали голые лежащие младенцы, глядящие в объектив, свадебные фотографии, опять снимки на отдыхе, свояки, кузены, подружки (так именовала хозяйка пансиона громадин ей под стать).

Я был счастлив, когда она наконец закрыла альбом и пошла прятать его в ящик комода. Над уставленным статуэтками комодом висела полоска с вышитой надписью:

– Значит, у бедняги Иглесиаса никаких новостей? – спросил я.

– Увы, сеньор Видаль. Так и сидит, бедняжка, запершись в своей комнате, никого не желает видеть. Скажу вам откровенно, сеньор Видаль, у меня прямо сердце разрывается.

– Естественно. И никто не приходил навестить его? Никто не поинтересовался, как он себя чувствует?

– Никто, сеньор Видаль. По крайней мере, до нынешнего дня.

– Странно, – пробормотал я как бы про себя.

Дело в том, что я раньше сказал ей, будто сообщил об Иглесиасе в соответствующие общества. Этой ложью я достигал двух целей, бесконечно для меня важных: первое – пресекал любую ее личную инициативу (которая, разумеется, представляла опасность, так как я не мог ее контролировать); и второе – мог узнавать о любом событии, связанном с Иглесиасом. Напоминаю, что в намерения мои входило не только воспользоваться Иглесиасом для проникновения в тайный мир слепых, я хотел также предварительно изучить и подтвердить некоторые мои предположения об их организации; если они отыщут наборщика при том, что никто о нем не был уведомлен, тогда моя теория подтверждается в ее наихудшем варианте и я должен удвоить предосторожности. Но, с другой стороны, подобное выжидание становилось опасным для меня, и я все сильнее тревожился, что не успею вовремя.

А пока я все же придерживался злосчастной тактики выжидания и наблюдал преображение Иглесиаса по тому, как менялись черты его лица и манеры. Вечерами, когда дверь внизу запиралась и, значит, не было опасности, что в пансион явится страшный для меня и желанный посланец (ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы Секта застала меня с наборщиком), я заходил в его комнату и старался поддерживать с ним Разговор или хотя бы составить ему компанию, молча слушая вместе с ним радио. Как я говорил, Иглесиас с каждым днем становился все молчаливее и все более явным было его недоверие ко мне и появление той холодной злости, которая характерна для членов их касты. Я также отмечал чисто физические симптомы: пожимая ему руку, проверял, началось ли у него почти неощутимое выделение холодного пота – один из признаков, выдающих родство слепых с жабами, пресмыкающимися и тому подобными тварями.

Итак, постучавшись к нему и услышав «войдите», я входил и включал свет, щелкнув выключателем, находившимся слева от двери. Иглесиас сидел в углу возле радиоприемника, с каждым днем все более сосредоточенный и угрюмый, сидел, повернув ко мне лицо, как то делают обычно слепые, с отсутствующим и напряженным выражением, которое, как я знаю по опыту, появляется на первой стадии их метаморфозы. Темные очки, предназначенные всего лишь скрывать выжженные глазницы, делали его лицо еще более страшным. Я, конечно, знал, что за этими темными стеклами нет ничего, но именно это НИЧТО и вселяло в меня особый страх. И я чувствовал, что пара других глаз, глаз, находящихся позади лобной кости, глаз невидимых, но все более беспощадных и коварных, пристально глядит на меня, видит меня насквозь.