О головах

БЕРТА. Жаловалась. Но даже счастливые женщины, Мария, жалуются… У папы такое нежное сердце! Я помню, как-то после войны было трудно с продуктами, я достала на рынке прекрасный кусок мяса — грудинку. Ты не представляешь, как папа страдал, когда должен был унести этот кусок в лабораторию… А как он тебя любит, ты не знаешь этого! У тебя было какое-то кишечное заболевание — какая-то Isosporiabelli, если не ошибаюсь. Он так плакал, что не может дать тебе лекарств. Ты, Мария, никогда не понимала его. Бедная девочка! И бедный папа…

МАРИЯ. Бедный папа?

БЕРТА. Конечно. Никто его сейчас не ругает. Ты не представляешь, как он нуждается в этом! (Хлопает входная дверь.) Это, наверно. Роберт. Идем! (Быстро уходят через другую дверь.)

РОБЕРТ (входит, внимательно осматривается, перебирает свои бумаги и книги.) Черт знает что! Кто-то опять перерыл тут все! (Начинает поспешно «наводить порядок.»)

Занавес.

Картина четвертая

До открытия занавеса в темном зале звучит музыка — тот же шопеновский ноктюрн, он может исполняться и в оркестровой обработке. Назначение музыки — перенести настроение предыдущей сцены в финальную, весьма отличающуюся от нее.

Занавес открывается. Та же комната. Световая партитура должна быть иной: последнюю картину и эпилог следует, вероятно, решить, широко используя световые пучки. Время от времени следовало бы высвечивать длинное темное полотно с Менделем, бюст Гиппократа, клетку с псевдопетухом. Тональность может быть усталой, желто-зеленой. РОБЕРТ сидит на угловом диване, что-то пишет. Входит АБРАХАМ.

РОБЕРТ. Ты сегодня долго спал.

АБРАХАМ. Да, давненько со мной такого не было. Но я совершенно разбитый… Какой-то противный сон приснился…

РОБЕРТ. Может, обед был слишком сытный…

АБРАХАМ. Возможно… (Ходит по комнате.) Мне приснился огромный контейнер, доверху набитый головами…

РОБЕРТ (понимающе). Ясно.

АБРАХАМ (воодушевляясь). Нет, дело не в головах. Это были отборные головы! Аккуратно препарированные, высококачественные. Высший сорт!

РОБЕРТ. Гм…

АБРАХАМ. Многие головы мне были знакомы по портретам… Это были знаменитые головы… Голова Шопена — с нежной и горькой линией рта, голова Шоу — с улыбкой озорного ребенка… Эйнштейн был… даже сам старик Гиппократ. И, кажется, даже ты там был…

РОБЕРТ (вздрогнув). В таком изысканном обществе?

АБРАХАМ. Этот контейнер был наполнен очень симпатичным содержимым. А потом… потом пришли какие-то чиновники и люди в погонах. Суетились, шумели, приказывали… Наконец все головы — тут не обошлось без моей помощи — были рассортированы. А потом… Что же было потом?… Да, огромный, чистый зал. Белые стены, белый потолок, люди в белых халатах — все кругом белое-белое… Только тропические растения, их было много… такие пышные, вечнозеленые… Равномерное гудение кондиционеров… В этом зале были стенды — такие большие стеклянные кубы, а в них — головы… Настоящий капиторий. Головохранилище. Каждая голова была в отдельном кубе… Все это показалось мне каким-то кошмаром …

РОБЕРТ (слушает с интересом.) Даже тебе?

АБРАХАМ. Как ни странно — да. Правда, кошмар был не в самих головах, а в том, как они вели себя…

РОБЕРТ (пытается шутить). Они гримасничали или плевали на стекло?

АБРАХАМ. Нет. Наоборот: головы были очень миролюбивы, я бы сказал — счастливы. Они вовсю трудились. Перед каждой был установлен микрофон, и они что-то диктовали. Все они были такие воодушевленные, чистенькие, ухоженные… Их воодушевленность внушала… особый ужас.

РОБЕРТ. Эта часть сна мне нравится больше, чем контейнер с головами. Как-никак — гении за работой.

АБРАХАМ. Неистовый Бетховен был тщательно причесан — пробор на боку. Эйнштейну как раз чистили зубы. Ему, видимо, было неловко, но он тем не менее приветливо кивал всем проходящим… Головы выглядели очень мило среди тропических растений и искусственного освещения… Конец сна я хорошенько не запомнил, но он тоже был какой-то кошмарный. Я чувствовал какую-то невесомость. (Передергивается.)