О, юность моя!

— Не думаю. Если Крым будет самостоятельной республикой, он сможет существовать, как Болгария или Румыния. Здесь пшеница, баранина, рыба, виноград. А крымская Ривьера с купальнями и лечебницами! Вполне можно жить.

— Красные этого не допустят.

— А вот это — дело другое.

Пауза.

— А почему вам не хочется, чтобы пришли красные?

— Они задушат культуру. Куда, например, денется Блок?

— Куда? Но ведь «Двенадцать» у большевиков самая популярная поэма.

— «Двенадцать» — это уже не Блок.

Леська хотел возразить, но она вдруг прочитала тихим грудным голосом, которым обычно не говорила, но который берегла для стихов:

Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.

Читала она с несколько подчеркнутой дикцией, но хорошо. Под конец голос ее подернулся легкой хрипотцой, и от этого стихи стали еще значительней:

О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой,
Ты, Держащая море и сушу
Неподвижно тонкой Рукой!

— Чем я должен восхищаться? — сдерживая раздражение, спросил Елисей.

— Возвышенностью чувства.

— Какого? Религиозного?

— Поэтического.

— А что это такое?

— Этого не объяснишь.

— Я считаю поэтическим чувством высшую степень духовного переживания. А переживать я могу то, во что верю. Но если я не верю в бога, то как я могу восхищаться этими церковными заклятиями: «да святится Имя Твое» и «со святыми упокой»? А может быть, вы хотите, чтобы я склонил колени перед богоматерью, которая держит «море и сушу неподвижно тонкой Рукой»? Это после Галилея и Коперника?

— Но разве ты не восхищаешься сказками?

— Да, но я знаю, что сказка — это сказка. А Блок хочет заставить меня верить всерьез. И оттого все здоровое во мне протестует!

Алла Ярославна вздохнула:

— Ты очень примитивен, Бредихин. Это меня огорчает.

Леська молчал.

— Надеюсь, мы не рассоримся с тобой из-за Блока?

— Не знаю. Я вас очень к нему ревную.

Карсавина рассмеялась.

— Ах ты мой золотенький… Ну, как на тебя сердиться?

Она обняла его голову и крепко прижала к сердцу.

Вскоре у постели больной появился Тугендхольд. Карсавина пожаловалась ему на дурной вкус Елисея.

— Религия здесь ни при чем, — сказал Яков Александрович. — Возьмем иконы гениального Андрея Рублева. Почему они доставляют нам эстетическое наслаждения?

— Нам?

— Да, нам. Я, например, убежденный атеист, но когда я вхожу в мир Андрея Рублева, я становлюсь чище, лучше, мне хочется делать хорошее: все для людей, ничего для себя.

— Я Рублева знаю только по репродукциям, — неопределенно ответил Леська.

— Рублев, несомненно, человек глубоко верующий. Но вера его в бога это прежде всего вера в добро. Она достигла в нем такого напряжения, что действует на нас до сих пор и совершенно затмевает поповскую идею триипостасного божества и прочей нелепицы. От икон Рублева нам остается только легенда, и мы представляем себе Евангелие таким, каково оно и есть на самом деле: шедевром изящной литературы, как «Слово о полку Игореве» или «Калевала». Таковы же, если вдуматься, стихи Александра Блока.

— Не повторяйте имя Блока нашего всуе! — сказала, улыбаясь, Карсавина. — Этот юноша очень ревнует меня к нему.

— Вот как! И он имеет на это право?

— Все права во всех смыслах, — твердо ответила Алла Ярославна.

— Завидую! — воскликнул Тугендхольд. — Завидую от всего сердца.

И тут же начал прощаться.

— Надеюсь, вы еще заглянете ко мне?

— Может ли художник пройти мимо златокудрых венецианок Тициана?

Когда Елисей навестил Тугендхольда, Яков Александрович принял его сухо. Не то чтобы он влюбился в Ярославну и ревновал ее к Леське, но ему было неприятно, что такая во всех отношениях блестящая женщина приблизила к себе такого заурядного парня.

— Не нужен ли вам натурщик, Яков Александрович?

— Вы имеете в виду себя?

— Да.

— У меня уже есть натура: это Карсавина. Я думаю писать Леду, к которой в виде лебедя слетает Зевс.

— Кажется, такой сюжет уже кем-то использован…

— Не кем-то, а целым рядом великих мастеров: Леонардо да Винчи, Корреджо, Веронезе, Тинторетто.

— Вы хотите с ними состязаться? — вежливо, но упавшим голосом спросил Леська.

— Ничуть. Все, что я рисую или пишу, я делаю только для того, чтобы глубже понимать искусство живописи.

Елисей вышел из отеля и увидел у парадных дверей бричку, запряженную двумя серыми в яблоках. Кони показались ему знакомыми. Возница сидел, свесив ноги на улицу, и очарованно всматривался в пляж.

— Пантюшка!

— А! Елисей!

— Кого привез?

— Барышню Гунду.

Елисей подозрительно взглянул на Пантюшку и, не прощаясь, взбежал на второй этаж. Действительно, Гунда была у Карсавиной.

— Лесик! Эта девочка утверждает, будто ты ее жених.

— Я? Жених?

— Да, — сказала Гунда. — Ты обещал ждать меня два года, а когда мне исполнится семнадцать лет, мы поженимся.

— Ну, раз он обещал, значит, так и будет, — сказала Карсавина. — Елисей человек надежный.

Гунда встала.

— Спасибо, фрау, — произнесла она с величавостью королевы. — Я довольна беседой с вами.