О, юность моя!

Шансонетки фланировали по аллеям главного сквера, демонстрируя роскошные котиковые шубы, манто с дымчатыми песцами, охотничьи куртки из замши, инкрустированные змеиной кожей. Некоторых сопровождали собаки: у Жени — карликовая левретка, которую она прятала за пазуху и та выглядывала оттуда на миг своей львиной мордочкой, а у Морской Волны — русская борзая, шикарная, как и ее хозяйка.

Народ валил за ними толпами. С Греческой улицы ковыляли дремучие старухи, как это всегда бывало в Евпатории, когда происходили исторические события.

У пляжа стоял народ и часами глазел на парад красавиц, вместо того чтобы идти по своим делам или на службу. Город сошел с ума. Если б из зверинца выбежали все звери, это не так потрясло бы евпаторийцев, как зрелище женщин, каждая из которых могла бы соперничать с Лавинией, Махой или Олимпией.

Елисей тоже стоял в толпе. Иногда он оглядывался на заветный балкон «Дюльбера». Там, опустив тент, часами сидели старик Дуван, Вера Семеновна и Сеня. Отец рассматривал шансонеток в морской бинокль. А с пляжа неслась пошлая песенка, которая вскоре стала в городе очень популярной:

Ах, недаром
Ты с гусаром
Там-тарарам-тарарам…

Но Леську не прельщали живые статуи. Он искал среди них Еву, но ее, конечно, не было и не могло быть.

— Что в Еве прекрасного? — говорил он Тугендхольду, который сидел на балконе бельэтажа и тоже глядел в бинокль, но всего-навсего театральный. — Лавиния, Маха, Олимпия знают, что они прекрасны, и преподносят себя зрителю, как эти шансонетки. Но Ева и не подозревает, как она хороша. Ева просто живет, ну вот просто-напросто живет!

— Верно подмечено! — одобрил Яков Александрович, не опуская бинокля. — Но вы не убивайтесь, Елисей. У каждого из нас есть в мире двойник. Этот двойник настолько точная наша копия, что даже число волос у нас одинаково. Почему же вы не встретите вашу Еву? Обязательно встретите! Только вот беда: такие девушки обычно крестьянки. У вас с ней будут слишком разные горизонты. Счастья она вам не принесет. Очень скоро вас проймет до костей культурная ностальгия: ведь культура — вторая родина.

Но Леське было все равно: только бы встретить! Он готов был бы посвятить Еве всего себя без остатка, даже если б она оказалась глухонемой. В то же время он понимал, что любовь не может утолить всех его духовных запросов. Он это понял по тому, с какой легкостью пережил разрыв с Аллой. Если б она прогнала его по любому другому поводу, он сделал бы все, чтобы добиться прощения. Но революцию он ей не отдаст.

Однако революция, кажется, забыла о Леське. Никто к нему не приходил. Никакие сигналы не тревожили скромной дачи Бредихиных. Шли дни за днями, а Леська ничего не делал. Наконец он решил пойти на мельницу, не дожидаясь прихода Шулькина. Однако чутье подпольщика заставило его действовать осторожно. Он вошел в калитку дома, стоявшего напротив, и постучался в грубое венецианское окно какой-то квартиры.

— Чего надо?

— Простите, пожалуйста, господин Шулькин здесь живет?

— А зачем он вам?

— Да вот взял он у меня как-то алгебру и не вернул, а теперь она мне нужна.

— Арестовали вашу алгебру… А сюда вы не ходите, а то и вас зацапают, да и нам придется несладко.

Леська пошел назад. По дороге, поглядывая на тень сзади, он заметил, что за ним шагал какой-то тип, очень плохо притворяясь пьяным.

«Филер!» — подумал Леська и позвонил в парадное знакомого миллионера.

В детстве, когда играли в «пятнашки», достаточно было ухватиться за столб и крикнуть: «Дом!» — и тебя уже никто не смел тронуть. Таким «домом» для Леськи был дом Шокаревых.

Когда Леська позвонил, ему открыла красавица Женя.

— Вы кто? — спросила она с детской простотой.

— Володин товарищ.

— Я тоже товарищ Володи. Пойдемте!

В столовой за шикарными бутылками и роскошными яствами сидели старик Шокарев, Володя и Мирэлла.

— Володин товарищ! — объявила Женя. — А это сам Володя, его папа и моя сестра Мирэлла.

Мирэлла взглянула на Елисея и высокомерно подняла брови.

Женя уселась рядом с Володей. Обе пары уже основательно выпили. Елисей понял, что пришел не вовремя, но на улице ждал сыщик, и Леське ничего другого не оставалось, как принять приглашение и сесть за стол.

Стены синие, тахта красная, зеленая ваза на буфете наполнена горой ярко-желтых лимонов. Мирэлла была в платье из кораллового фая, Женя одета проще: серая юбка и черная кофта с одним серебряным погоном из парчи: в этом проявилась война, принесшая с собой помимо крови еще и моду.

— Неужели вы сестры? — спросил Елисей, усевшись рядом с красавицей Женей.

— Тарарам! — воскликнула Женя в смысле «еще бы!» — У нас во всем родство. Мари была подругой директора банка. Его расстреляли. А я жена комиссара. Его повесили.

— Женни! Зачем так говоришь? — отозвалась Мирэлла с интонацией классной дамы. — Ничего подобного никогда не было.

Все засмеялись.

— Мирэлла у меня, что называется, prude[8], — сказала Женя. — Она хочет поехать в Англию. Ей бы очень пошла Англия. Что?