О, юность моя!

Вечером Елисей, возвращаясь с работы, проверил «огневые точки» по Екатерининской, а Нюся по Вокзальной. Итог был очень поучителен: почти все эпиграммы по Екатерининской содраны, все по Вокзальной остались нетронутыми. Молодец Нюська!

* * *

В ближайший свободный день Елисей сбегал в университет сдавать «Энциклопедию права». В курилке среди студентов уже говорили об эпиграмме, хихикая и ликуя.

— Нет, наши не сдаются, черт возьми! — крикнул какой-то студент, явно выражая общее мнение.

Эта фраза опьянила Бредихина. Значит, не напрасно они с Нюсей поработали. Значит, их жизнь тоже кому-то нужна.

Конечно, Леська понимал, что его работа — капля в море. Но море-то существует! Его за туманом не видно, но оно дышит, его дыханием наполнен весь Крым. Партия каждый раз угощает белогвардейцев таким штормягой, что только держись! Взять хотя бы партизанское движение, охватившее Симферопольский, Карасубазарский и Феодосийский уезды. Это не жалкие Леськины листовки. И все же листовки кое-чего стоят. Надо продолжать в том же духе!

В конторе он напечатал одним пальцем новую эпиграмму, а следующей ночью они с Нюсей снова пошли по улицам, но на этот раз Елисей двигался по Вокзальной, а Нюся осваивала Екатерининскую. Однако теперь они встречались уже не у Дворянского театра на виду у патруля, а на пустой Петропавловской площади. Елисей снова пришел первым и некоторое время поджидал Нюсю, прислушиваясь и ожидая звона ее шагов. Ему казалось, что ждет любимую девушку, которая спешит к нему на свидание.

Потом они вошли в квартирку — он на цыпочках, она в носках.

Включив электричество, Елисей привычно взглянул на письменный стол: там лежала газета с очерченной синим карандашом фразой Врангеля:

«Я смотрел укрепления Перекопа и нашел, что для защиты Крыма сделано все, что только в силах человеческих».

— Нюся! — сказал он девушке утром. — Я сегодня на фабрику не пойду: у меня здесь дело.

Он вошел к Акиму Васильевичу и сел у него в ногах. Старик проснулся.

— Кто это?

— Надо срочно написать разящее стихотворение хотя бы в восемь строк.

— Ах, не навязывайте мне этой тягомотины!

Леська расхохотался:

— Откуда у вас такое слово?

— Из тюрьмы, конечно.

— Браво! Вы делаете успехи. В таком же стиле напишите едкий стишок. Но теперь он должен быть уже не только против Врангеля, а против всей белогвардейщины, против всего капитализма! Хватит играть в бирюльки! Время, Аким Васильевич, очень серьезное.

Беспрозванный попросил Елисея отвернуться и стал натягивать носки.

Леська сбегал на кухню, разжег примус, поставил чай, нарезал колбасы, хлеба и снова явился к Беспрозванному.

— Позавтракайте и принимайтесь за работу. Я не дам вам поднять голову, пока вы не напишете эти восемь строк.

— А вдохновение?

— Командарм Фрунзе стоит у ворот Крыма! Вот вам и вдохновение.

Старик задумчиво жевал колбасу и прихлебывал бледный чай. Он уже работал. Леська этого не понимал и, грея ладони о стакан своей бурды, агитировал старца как мог:

— Сейчас самый ответственный миг в вашей жизни. Конечно, ваши любовные стихи прекраснее тех, какие вы сегодня напишете, но никогда не было стихов нужнее. Нужность, необходимость — вот новый критерий искусства.

— Леся, вы мне мешаете.

Беспрозванный вынул блокнот и записал строчки:

Белогвардейщине

Эй ты, религии оплот,
В науке вскрытый «Капиталом»,
Владыка всех земель и вод,
Обложенный кабаньим салом!

Едва по-командирски хрюкнешь,

Завоют пушки, накалясь.
И все же, черт возьми, ты рухнешь,
Освистанный народом класс!

— Шедевр! — закричал Елисей. — Шедевр! — чмокнул Беспрозванного в нос и поспешил на фабрику.

— Ты у нас больше не работаешь! — заявил ему Денисов.

— Почему?

— Потому. Опоздал на целых два часа.

— Ух ты, какие строгости! — засмеялся Леська и, войдя в цех, взял весло у Комиссаржевской.

— Значит, подобру-поздорову не уйдешь? — зловеще спросил Денисов.

— Поговорите с хозяином, — небрежно бросил Елисей.

— А что я, бобик, за хозяином бегать? Раз я тебе говорю…

— Вы для меня не начальство. И потрудитесь, пожалуйста, мне не тыкать.

Девушки ахнули.

Денисов почернел и отошел прочь.

Третья эпиграмма имела огромный успех. Студенчество в курилке гудело и ликовало.

И все же, черт возьми, ты рухнешь,
Освистанный народом класс! —

раздавалось со всех сторон.

— Кто бы мог это написать?

— Говорят, Волошин.

— Ну? Не думаю. Для Волошина слишком уж по-большевистски.

— Пока вы тут гадаете, господа, в Коктебеле у Волошина произвели обыск.

— Не может быть! Какая наглость! У Волошина?

— А ты откуда знаешь?

— У нас в Коктебеле дача. Мама написала.

— Ну, и что же с Волошиным?

— Пока благополучно.

— Ничего не нашли?

— Разумеется. Сейчас ищут в Симферополе. Хватают кого придется. Взяли, например, студента Петьку Сосновского, который подарил одной курсихе альбом домашних виршей про любовь.

— Виршей, вы говорите?