О, юность моя!

Весь город стоял на берегу и не расходился. Часам к одиннадцати на кораблях зазвенели склянки. Через час от английских миноносцев отделились шлюпки и, блистая мокрыми веслами, понеслись к пристани Русского общества пароходства и торговли. На берег вышли рослые голубоглазые ребята с чудесными улыбками и весело подмигнули окружающим. Потом поднялся молодой офицер. Пока он вылезал, матрос, оставшийся в шлюпке, дружески хватал его за штаны. Офицер так же дружески лягался и, выйдя на пристань, обратился к толпе с каким-то вопросом на английском языке. Леська спросил его по-французски, что угодно господину офицеру. Господин офицер ответил по-французски, что ему угодно знать, где находится муниципалитет. Леська вызвался проводить его в городскую управу.

Леська говорил по-французски в объеме гимназического курса, то есть плохо. Если ему не хватало слов, он вставлял немецкие фразы и даже латынь. В общем, англичанин его понимал.

— Зачем пришли эти корабли? — спросил Леська.

— О, не беспокойтесь, никакого ущерба населению от нас не будет. Мы хотим только спасти Россию от большевизма.

— Но большевизм — это народ.

— Неверно! Большевики — это варвары, которые хотят уничтожить цивилизацию белых людей. С ними надо расправляться, как с готтентотами.

«М-да… — подумал Леська. — Здесь долго не раздумывают. Философия у них уже сфабрикована. Дело теперь за практикой».

Через несколько дней в Евпатории появились белогвардейцы Деникина. Разбитые «варварами» под Ростовом и Екатеринодаром офицеры стали разгуливать по городу, помахивая нагайками, как в мирное время стеками.

— Большевик? — останавливали они то одного, то другого прохожего, беря население «на выдержку».

— Нет, нет, что вы!

— Врешь! Агитатор!

— Да нет же, клянусь богом!

— Прочь с глаз.

По вечерам перед «Дюльбером», в ресторане которого шли кутежи и раздавалось «Боже, царя храни», обычными были сценки, когда какой-нибудь пьяный белогвардеец орал во всю глотку:

— Жиды! Ваши комиссары погубили Россию. Выходите по одному, я вас буду расстреливать.

После двух знаменитых дней безвластия евпаторийцы страстно возненавидели деникинцев. Но и офицеры глубоко презирали Евпаторию:

— Этот город не дал миру ни одного генерала!

Действительно, с генералами в Евпатории было плохо. Зато ей везло на капитанов.

Совсем недавно гимназический кружок выбрал капитаном Бредихина. Случилось это очень просто: Артур заболел брюшным тифом, потерял половину веса, и врачи запретили ему заниматься спортом до весны, а весной восьмиклассники окончат гимназию, и кружок распадется. Поэтому Артур сам отказался от капитанства и указал на Елисея как на своего преемника.

Леська испытал такой прилив радости, что даже сконфузился перед самим собой. Бывший красногвардеец, революционер, который вез в свое время сапную лошадь, — и вдруг это мальчишеское звание… А ему приятно и немного стыдно, как если бы он решил поиграть в оловянных солдатиков. Но раз уж выбрали… Он ведь не сам. Дело общественное.

Новый год Леська встречал в женской гимназии. Он уже почти забыл о своем прошлогоднем позоре, когда Розия просто выплеснула его со сцены брызгами своего лимона. Пристегнув к петлице серебряный значок, изображавший античного дискобола, Елисей вступил в казенное серое здание, где гремела музыка. Он предвкушал сплошные радости. Во-первых, увидит Гульнару в бальном платье, во-вторых, Гульнара увидит его капитанский значок, в-третьих… Но уже вестибюль сразу же его охладил: сюда набилось офицерья больше, чем гимназистов. Когда Леська попытался пройти в рекреационный зал, это оказалось нелегко. Взявшись за руки и оттеснив гимназистов, офицеры образовали круг и в этом кругу танцевали с одной-единственной девушкой, построившись к ней в очередь. У Леськи упало сердце: девушкой этой была Гульнара.

Евпатория знала ее как девочку, которая обещала стать красавицей, но сейчас… Синие волосы ее забраны серебряной сеткой. Белое платье с бледно-розовыми лентами придавало ей облик невесты.

Корниловец в черных бархатных погонах, покружив с Гульнарой один тур, передает ее марковцу в малиновых погонах, тот — шкуровцу, щеголявшему изображением волчьей головы, шкуровец — дроздовцу, дроздовец — снова корниловцу. Гульнара летала из объятий в объятия. Все остальные девушки оказались за кругом вместе со своими кавалерами.

Вначале эта сценка выглядела довольно красиво, но вальс перешел в венгерку, венгерка — в мазурку, мазурка — в падеспань, а Гульнара продолжала переходить из рук в руки. Игра перешла уже во что-то явно неприличное. Наконец девушка почувствовала это сама. В какой-то момент, когда корниловец собирался передать ее шкуровцу, она наклонила головку в знак благодарности и направилась к матери и сестре, сидевшим за кругом. Но шкуровец ухватил ее за руку и с силой потащил к центру. Гульнара стала упираться, на лице ее появилась гримаска, но шкуровец тащил.