О, юность моя!

— Был я тогда молоденьким юнкером,— рассказывал Богаевский.— Дортуары наши находились на втором этаже. И вот однажды за целый час до подъема я въехал туда на коне и — что бы вы думали? — начал брать барьеры, а «барьерами» этими были кровати моих товарищей. Что там поднялось! Все вскочили, извините за выражение, в дезабилье и забились в угол, а кто не успел, скорчился на постели в три погибели и с ужасом подумал: зашибет его конь или не зашибет?

— И что же? — спросила Алла Ярославна, по-прежнему не замечая Леськи.— Не растерзали вас юнкера?

— Ну зачем же? — зажурчал Богаевский.— Все-таки молодечество. А это у нас, военных, в цене.

Абамелек не выдержал. Ему тоже хотелось покрасоваться перед женой.

— Вот вы говорите «молодечество». А ведь его можно проявить не только в военном деле. Был я еще молодым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ростовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, приравнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он…

— Но самое трудное было впереди,— бесцеремонно перебил его Африкан Петрович.— Вверх-то я въехал. А как теперь вниз? Конь боится пропасти, скользит по лестнице, нейдет. Что делать? И вот представьте: все мои юнкера пришли на помощь. Общими усилиями передвигали коню передние ноги со ступеньки на ступеньку. А вы говорите, дорогая, «растерзали»…

— Замечательно! — воскликнул Абамелек.— Но, извините, я еще не кончил. В своем реферате я обращался к режиссеру Мейерхольду с предложением поставить «Скупого рыцаря» так, чтобы какие-то строки из монолога ростовщика-барона вложить в уста ростовщика Соломона. Ну, хотя бы эти… После слов еврея:

                                    Деньги? — деньги
Всегда, во всякий возраст, нам пригодны,—

вставить слова барона из сцены второй:

Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.

А во второй сцене барон произносит эти же строки, как ему и положено автором. Представляете эффект? А? Это вам не лошадь на втором этаже.

— Потрясающе! — воскликнул Дуван-Торцов.— И, конечно, только Мейерхольд посмел бы отважиться на такой ход.

Абамелек ликовал. Атаман сидел расстроенный и накручивал свой пышный ус на указательный палец.

Тут-то и решил выступить Елисей. Точным глазом боксера он увидел, что Богаевский «раскрылся». Атаман пойдет на все, если дать ему повод восстановить свой «ореол» в глазах Карсавиной. Чутье разведчика подсказало Елисею, что действовать надо сейчас, сию минуту, и бить под самый вздох.

— Я вполне понимаю всю прелесть реферата Артемия Карпыча,— сказал Елисей,— но все это из области эстетики, не больше. В наше суровое время не она решает проблему эпохи. Африкан Петрович рассказал нам интересный анекдот из своей юности, но почему-то не хочет поделиться с нами думами о тех огромных задачах, которые ему приходится решать сегодня.

— О чем вы говорите, молодой человек? — с надеждой спросил атаман.

— Я говорю о том, что сегодня вы, Африкан Петрович, человек истории. От того, как вы сейчас поступите, зависит судьба России.

Атаман покраснел от этих льстивых слов и мягко попытался их отвести:

— Ну, вы преувеличиваете…

— Нисколько! Вот почему ваш рассказ о коне нас не удовлетворил. Мы хотели бы услышать рассказ о коннице. Евпаторийцы взволнованы тем, что под городом на берегу моря разбит лагерь казаков. Евпаторийцы спрашивают: неужели в такие острые дни лошадей привезли на морские купания?

— Да, действительно! — обрадованно подхватил Абамелек.— Создается впечатление, будто этот курорт превращен в мирную казарму для такой боевой части, как донская кавалерия.

Атаман снова попал в центр внимания, откуда ему трудно было бы теперь выбраться, да он и не пытался этого сделать.

— Господа! — сказала Карсавина.— Мы требуем от Африкана Петровича чуть ли не выдачи военных тайн. Это некорректно. Переменим тему. Так что же, Артемий, было с Мейерхольдом? Как он отнесся к твоему предложению?

«Милая…— подумал Елисей.— Как ты мне помогаешь! Неужели сознательно?»

— Мейерхольд о нем даже не узнал.

— Но почему? Ты ведь мог послать ему свой реферат.

— Понимаешь… Не решился. Струсил.

— Но при чем тут военные тайны? — снова вступил в разговор Африкан Петрович.— Что именно вас интересует?