О, юность моя!

— Гунда? Какими судьбами?

— К тебе.

— Зачем?

— А зачем не пишешь?

Леська увел ее в свою комнату, где на кровати спал какой-то усатый мужчина.

— Кто это?

— Мой кузен. А ты надолго?

— Ну, как я могу надолго? Скажешь тоже… Сегодня суббота, отец прислал за мной лошадей, а я решила заехать к тебе. Восемнадцать верст для таких коней, как наши, не расстояние.

Елисей разбудил усача.

— В чем дело? — тревожно спросил тот и мгновенно сел на постели.

— Едем.

Гость в одну минуту собрался.

— Гунда! — сказал Леська.— У меня к тебе просьба: довези нас до моря.

— Зачем?

— Ужасно хочется окунуться.

— Хорошо.

На улицу вышли втроем. Хозяин глядел во все глаза:

— Это чья ж такая?

— Потом объясню.

— Аккуратная девочка.

Пантюшка сидел на козлах и читал газету.

— Здорово, Пантелей!

— Здравствуй, если не шутишь,— важно ответил Пантюшка, которому очень не нравилась вся эта затея барышни Гунды.

Все же пришлось поехать к морю.

Леська побежал к волне. Гунда за ним. Что касается усача, то он, не прощаясь, быстро пошел почему-то к пристани.

Елисей разделся до трусов.

— Будешь купаться? — спросил он Гунду.

— У меня нет купального костюма.

— Ладно. Как хочешь. Я иду в воду.

Леська разбежался и кинулся в зыбь. Здесь он лег на правый бок и поплыл, зорко наблюдая за усатым дядей. Когда усач взошел по трапу на борт, Леська повернул к берегу. Он размеренно взмахивал рукой и, рассекая пену, шел как миноносец. Над ним кричали чайки, к нему прилипали медузы.

Гунда сидела на берегу и плакала.

— Что с тобой? Гунда?

— Я думала, что ты утонешь.

Неужели она действительно любит его? Леська лег рядом и стал думать о Гунде. Шутки шутками, а девчонка всерьез вбила себе в голову, что она его невеста. Ну да что об этом сейчас думать? Впереди по ее счету целых два года. А пока она очень ему пригодилась: среди бела дня увезла на баркасе товарища Сокола.

— Я привезла тебе мороженого. Пантюшка! Неси мороженого.

Пантюшка принес глиняный горшок со льдом и вынул оттуда большой музыкальный стакан, сквозь который видны были желтые, белые и розовые слои сладкого холода.

— Тут сливочное, лимонное и клубничное. Было еще шоколадное, но я шоколадного не люблю. А ложечка где? Пантюшка!

Пантюшка протянул костяную ложечку.

— Где ты взяла костяную?

— Купила у мороженщика. Из костяной вкуснее. Правда? Ты ешь все! Я уже ела.

— Но для меня этого много.

— Ничего.

— Давай так: одну ложку мне, одну тебе. Хочешь?

Гунде это понравилось. Леська проглатывал свою порцию, потом кормил из ложечки Гунду и опять проглатывал свою. Он глядел на девочку и думал, что сейчас она совершенно похожа на ребенка. Ах, вот что: вместо этрусского хвоста она теперь носила две косички.

— Ты переменила прическу?

— А ты заметил? — Гунда покраснела от удовольствия.— Классная дама запретила мне носить «пферде-шванц». Говорит, еще рано. Что она понимает в женщинах? «Рано»…

— Постой, постой. А почему за тобой в субботу присылают лошадей? Разве ты и летом живешь в Евпатории?

— Сейчас — да. У меня передержка по алгебре, а экзамен через месяц, вот я и должна хорошенько подзаняться с репетитором.

Поехали обратно. У ворот стояли Сизов и его жена. Сизов просто сгорал от любопытства.

— Это ваш брат? — спросил он наконец.

— Нет, кое-что получше,— ответила Гунда без улыбки.

Елисей хотел с ней попрощаться.

— Я пойду к тебе. На минутку! — объявила Гунда.

Как только за ними закрылась дверь, Гунда кинулась к Леське на шею.

— Я так по тебе тоскую, так тоскую…

Конечно, она потребовала, чтобы Леська поцеловал ее в губы. На поцелуй она, как всегда, не ответила, но, по-видимому, считала, что таким способом она его приручает.

Когда они возвратились к бричке и Гунда уселась на заднем сиденье, Елисей протянул ей руку. Гунда взяла ее и не выпускала.

— Поезжай курц-шагом! — приказала она Пантюшке.

Пантюшка тронул серых, придерживая их изо всех сил. Елисей шел рядом, держа Гунду за руку. Хозяин и хозяйка глядели им вслед. Хозяйка тихонько заплакала.

— А кто у тебя репетитор? — спросил Леська.

— Листиков.

Так вот оно что… Саша — Двадцать Тысяч… Да-а… За Гундой дадут, пожалуй, и больше, чтоб не досталось Каролине Христиановне. В Леське шевельнулось что-то похожее на ревность. Но лицо Гунды было совершенно безоблачно: она ни о чем не догадывалась, как желторотый воробышек, на которого смотрит кот.

*

Прошло две недели. Никто к Леське не приезжал. Он ходил в лечебницу, принимал, здорово живешь, грязевые ванны, истратил все деньги, которые дал ему Шулькин, и решил, наконец, вернуться в Евпаторию. Что гнало его туда? Неужели тоска о Карсавиной? Но ведь в комнате Васены он почти не думал о своем приват-доценте. «Отчего это? — спрашивал он сам себя.— Слабая любовь к Алле Ярославне или сильная к Васене?» Он часто ставил рядом гравюру с изображением Евы и фотографию Васены на пляже и думал, что Васена именно та девушка, с которой Микеланджело писал образ нашей прародительницы.

И все же Евпатория тянула его с какой-то магнитной силой. А может быть, действительно притягивал сам город, как живой организм? Как близкий друг,— ближе Шокарева? Как любимая женщина — дороже Карсавиной?