О, юность моя!

— Ни о чем другом не могу думать,— сказал Леська.— Все только о тебе и о тебе.

— Я тоже.

Он обнял ее плечи и положил ладонь другой руки на ее колено. Она все позволяла. Ей было все равно.

— Что же с нами будет? — спросила она.— Чего ты от меня хочешь? Ни жениться, ни любиться. Чем это кончится?

Леська не знал, что ответить.

Из калитки вышла Катя. Она сладко потянулась и весело задекламировала:

Я хочу умереть молодой,
Золотой закатиться звездой…

Тут же раздался баритон Голомба:

Я хочу умереть молодым,
Золотым закатиться звездым…

И вдруг Катя увидела Васену и Леську.

— Вы с ума сошли? — кинулась она к ним.— Ласкаются среди бела дня. Ступай в дом! — строго приказала она Васене.— А вы тоже уходите, молодой человек.

— Уходи, Бредихин,— сказал Голомб.— Не срами девушку. Она еще может выйтить замуж. А насчет того дела, так это будет на днях.

*

Утром Голомб уже вертелся на даче Бредихиных и, наконец, вызвал Леську во двор. Лицо его было сурово. Он будто осунулся со вчерашнего дня.

— Айда в сад! — сказал он властно и пошел вперед. Леська за ним. Голомб дошел до яблонь и сел на скамью.

— Не знаю, как тебе сказать…— начал он.

У Леськи упало сердце.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Только ты садись. Ну, сядь, не стой, как свечка.

Леська сел.

— Слушай, кто это написал: «Я хочу умереть молодой»?

— Мирра Лохвицкая. А что?

— Поймать бы мне ее. Я бы эту суку…

— В чем дело?

— Васена твоя…

— Ну?

— Утопилась.

— Что ты! Что ты! — Леська схватил Голомба за плечи.

— Ша, ша! Успокой свои нервы, ты же не мальчик.

— Этого не может быть…

— Лежит в комнате на столе. Не знаю, как это у русских,— у евреев нельзя. Там же кушают.

— Не может быть… Господи… Не может быть…

— Сволочь ты, Бредихин. Морду тебе надо набить, Бредихин.

— Пойдемте туда! Скорей! Пойдемте!

— Вчера, когда ты ушел, целый день пела, плакала, читала стих: «Я хочу умереть молодой», а сегодня утром — вот.

Леська без сил опустился на скамью. Плакать он не мог. Он только без конца повторял все одно и то же: «Васена… Боже мой… Васена» — и, тупо глядя на дорожку, подмечал почему-то самые мелкие мелочи: трясогузка перебежала через тропинку, так быстро перебирая ножками, что за ними невозможно было уследить. Потом долго махала длинным хвостиком вверх и вниз. Показалась толстая гусеница, вся унизанная бирюзовыми шариками.

— Боже мой…— шептал Леська в глубоком горе, может быть первом за всю его жизнь, и думал: съест трясогузка гусеницу или не съест? Потом топнул ногой, чтобы трясогузка улетела.

— Тебе надо успокоиться,— сказал Майор, хлопнул Леську по плечу, громко вздохнул и удалился.

Хороший парень… Ему было жаль Бредихина. В конце концов, Бредихин ведь ее любил, но, наверное, меньше, чем она его.

А Леська сидел на скамейке и, может быть, впервые взглянул по-взрослому на свою жизнь. Зачем он не бросил гимназию? Что это за идол такой? Он возненавидел гимназию, которая убила Васену. А как эта девушка, оказывается, любила его… До самоубийства! А он? Он ведь тоже любил ее… Жить без нее не мог… Но гимназия, гимназия! Где теперь встретить такую любовь? Да и сам он никого больше так не полюбит.

Пришел Андрон. Леська даже не заметил, когда он приехал.

— Слыхал? — сказал Андрон весело.— Дуван вчера в клубе проиграл шестьдесят тысяч.

— Да? — машинально спросил Леська.— Значит, возможно, что Леонид действительно выиграл эту дачу?

— А ты в это не верил?

Леська молчал.

— И я не верил. Черт его знает почему, но не верил.

— А теперь веришь?

— Не так чтобы очень, но все-таки, если Дуван проиграл шестьдесят тысяч, значит, кто-то их выиграл?

— Логично.

Леська пошел к Дуванам. Не потому, что его интересовала судьба этих шестидесяти тысяч, а потому, что надо же было куда-нибудь пойти.

У Дуванов паники не было, очевидно, после проигрыша у них еще кое-что оставалось. Во всяком случае, Сеня встретил его спокойно.

— У папы это не впервые. Когда папа нервничает, он всегда играет и, конечно, всегда проигрывает. Все-таки лучше, чем возможность самоубийства.

Леська вздрогнул.

— О каком самоубийстве ты говоришь?

— О папином. Он оставил в Киеве театр, который фактически купил. А что теперь? Не в Евпатории же ему держать антрепризу. Все рухнуло.

— А разве твой отец не верит, что в России все пойдет по-старому?

— Папа не Деникин.

— Значит, не верит?

— Он верит в большевиков, хотя ненавидит их изо всей силы.

— Он очень умный человек, твой отец.

— Очень.

Они сидели на скамье у входа в отель. К ним подошел Голомб с футбольным мячом в руке. Он поманил Леську пальцем.

— Извини, Сеня, я на одну минуту.

— Что у тебя общего с этим гегемоном? — иронически спросил Сеня.

— Они хотят, чтобы я играл у них форварда.

— Кто это «они»?

— Маккабийцы.

— Но ты, конечно, не согласишься?

— Конечно.

Леська прошел с Голомбом до угла, обогнул «Дюльбер» и вышел к трамвайной остановке.

— Ну! В чем дело?

— Сейчас, Бредихин, сейчас. Все узнаешь.

В трамвае доехали до центра, потом пошли на вокзал.

— Куда мы едем?

— Не едем, а идем.