О, юность моя!

На обратном пути Елисей гоголем стоял на телеге и гнал коня резвой рысью. При встрече с патрулем он высоко поднимал ульяновскую бумажку, но его уже знали и не задерживали.

Дома, не заходя в комнаты, Леська пошел в сад и увидел огонек папиросы: на скамье сидел Андрон.

— Ты где шатаешься? — ворчливо произнес он.— Бабка тебя весь вечер ищет.

Леська сел рядом. Знает Андрон или нет о «Красной каске»? Сказать ему? Все-таки дядя. А может быть, он и сам член этой организации? Тогда Леське влетит за длинный язык. Нет, лучше помолчать.

— Родичи мы с тобой, Леська, а я ничего про тебя не знаю: кто ты, что ты? Есть у тебя, по крайней мере, барышня?

— Нет.

— Не врешь?

— Правда.

— Ну да…— грустно сказал Андрон.— Для ваших гимназисток ты не жених: от тебя рыбой пахнет.

— И революцией,— засмеялся Леська и добавил: — Благодаря тебе.

Но Леську тронуло родственное сочувствие Андрона. Ему захотелось быть откровенным,— ведь Андрон не то, что Леонид, который относится к вопросам любви слишком цинично.

— Ты понимаешь, Андрон,— сказал Леська.— Я боюсь, что родился каким-то уродом: какую девчонку ни встречу — тут же влюбляюсь. Самому противно.

— Ну, это смолоду у всех так,— добродушно усмехнулся Андрон.— Женишься — переменишься.

— Ты так говоришь, будто ты сам женат.

— А может, и женат. Ты-то почем знаешь?

— Ах, так! — разочарованно протянул Леська.— В каждом порту по жене?

Андрон вздохнул.

— Уж если речь о жене, то в другом городе искать не буду. Знаешь крымскую пословицу: «Хочешь жениться — езжай в Евпаторию». Таких девушек, как у нас, и в Одессе не сыщешь,— на все вкусы: русские, хохлушки, гречанки, караимки,— и одна лучше другой.

Леська вспомнил об этом разговоре на следующий же день.

Женская гимназия находилась против мужской, и на занятия, так же как и после них, по улицам плыли два потока: стальные шинели юношей и разноцветные пальто, шубки, манто девушек. Леська снова убедился в прелести евпаториек: из пяти — четыре красавицы. И вдруг он увидел Гульнару. Она вытянулась, похудела и шла уже не детской, а девичьей походкой, окруженная свитой влюбленных в нее подружек.

— Гульнара! — крикнул Леська, и сердце его окатилось варом: он понял, что все время любил ее, только ее одну.

Гульнара оживленно оглянулась, но, увидев Бредихина, вздернула головку и с увлечением защебетала что-то своим спутницам, словно ничего не случилось.

«Велю запороть тебя на конюшне!» — вспомнилось Елисею. До сих пор Леська не придавал значения этой фразе: конечно, она бросила ее не потому, что была княжной, а просто начиталась дешевых романов.

— Что это она с тобой так? — спросил Шокарев.— Была такая дружба…

— Не знаю.

— Впрочем, у девчонок бывает: когда они впервые начинают чувствовать себя взрослыми, им кажется, будто они королевы.

На уроке Леська был очень рассеян.

— Леся,— тихо сказал Шокарев.

— Ну?

— Мне нужно с тобой посоветоваться по очень серьезному делу.

— Пожалуйста.

— Приходи вечером.

Была суббота, а по субботам Леська к Шокаревым не ходил: уроки делали в воскресенье. Но уж если Володя просит…

Шокарев поставил перед Елисеем вазу с виноградом и айвой. Потом долго смущенно тер переносицу, глядя на друга робкими глазами.

— Понимаешь, Леся. Мы с тобой, конечно, недоросли, и не нашего ума это дело. Но сейчас такое время, что… Одним словом, я хочу вмешаться в судьбу моего отца. Не знаю, смогу ли, но хочу. Боюсь, что он совершит непоправимую ошибку. Ты слышал, что в Германии революция?

— Слышал.

— И что немцы отсюда уходят?

— Слышал и это.

— Но дело в том, что они не просто уходят, а из страха перед большевиками передают Крым своему врагу — Антанте. Французы получают базу в Севастополе, англичане — в Керчи. С Кубани двинется Деникин — это уже как бы для России.

Володя с болезненной внимательностью глядел в глаза Елисею.

— Уже сформировано крымское правительство,— продолжал Шокарев. Премьер-министр — Соломон Крым. Так вот, Елисей: моему отцу предлагают портфель министра торговли и промышленности.

— Ну-у? Поздравляю…— протянул было Леська.

— Спасибо. Но я думаю, отцу не стоит влезать в эту историю. А? Как ты скажешь?

— Не знаю. А почему ты нервничаешь? Папа — министр. Это такая честь!

— Какая это честь? Министр крымского уезда… Что-то вроде волостного старосты. Ты вот что скажи: насколько все это прочно? Каледина разгромили, Корнилова разгромили, в Германии революция — а там лежали наши деньги. Не все, но довольно много. А что, если разгромят Деникина? Если революция во Франции? Может быть?

— Может.

— Вот то-то! Придут красные, расстреляют все это правительство и моего папку заодно. А какой из него министр? Он ведь очень милый человек.

— Да. Милый.

— Ну, вот видишь. Нечего ему лезть в политику. Правда, Елисей?

— Пожалуй.

— Спасибо, дорогой. Я так отцу и скажу: Бредихин не советует.

— Ну, что ты! Какой я для него авторитет?

— Ты, твой дядя, твой Петриченко, все ваше подполье.

— Авторитеты? Для твоего отца?

— Во всяком случае, вы должны знать, что мой отец тут ни при чем!

— Ах, вот в чем дело! — засмеялся Леська.— Тебе нужна индульгенция!

— Ну зачем же так грубо?