О ком плачет Вереск

— Еще чего? На плечи не полезу.

— Лезь сказал. По-другому ты, шмакодявка, туда не достанешь.

— Я не шмакодявка! Я уже выросла!

— Ага! На один сантиметр?

Посадил меня к себе на плечи, взялся за стену ямы.

— Вставай на ноги и пытайся подтянуться.

— А ты вверх не смотри!

Забралась к нему на плечи ступнями, но до края ямы достать не могу. Он выше от меня на голову. Этот проклятый край.

— Та ладно. Я уже видел твои труселя. Белые в горошек.

— А вот и нет. Они в цветочек… Черт!

— Дуууураааа, вот ты дура!

И ржет, сволочь. Пошатнулась, упала обратно в яму, соскользнув вниз.

— Что такое, малая? Не доросла? Я ж говорил, что ты шмакодявка! Могу попытаться зашвырнуть наружу, как мяч. Как думаешь? Долетишь?

— Что здесь смешного?! Придурооок!

— Зато я теперь знаю, что ты носишь трусы в цветочек!

Набросилась на него с кулаками. Но они о мощную грудь бьются, и больно мне, а не ему.

— Думаешь, ты самый крутой? Ни хрена! Был бы умнее, как Марко, молчал бы и не получил хлыстом от отца! Это потому, что ты придурооок!

— Рот закрыла!

— Сам заткнись!

Сальва вдруг схватил меня за порезанное плечо и дернул к себе, от боли слезы из глаз полились. Его лицо тут же изменилось. Мгновенно. Исчезло это выражение презрительного цинизма, и брови вверх приподнялись, глаза округлились.

— Что такое, малая? Больно? Прости…где? Там, где порез?

— Не трогай меня! Не прикасайся!

Сцапал в охапку и принялся раскачивать.

— Сейчас пройдет… вот увидишь. Сейчас пройдет. Маленькая моя… Вереск…я не хотел.

Качал на руках, как ребенка, что-то пел, бормотал. Его голос обволакивал, успокаивал, забирался под кожу и порхал там микроскопическими прозрачными бабочками. Я так и уснула у него на руках в холодной яме, под звуки его голоса. Плечо, и правда, перестало болеть, особенно после того, как длинные пальцы Сальвы поглаживали меня чуть ниже раны… убаюкивали и ее. Его пальцы, дивные, волшебные пальцы, умеющие извлекать из гитары такую пронзительную музыку… если бы я знала, какую боль они могут причинять. Наверное, уже тогда бежала бы от этого чудовища без оглядки, но Паук плел тоненькую вересковую паутинку и оплетал ею мое крохотное детское сердечко. Так сладко я еще никогда не спала. Так сладко мне еще никогда раньше не было.

Проснулась я от криков. Кричала моя мать, и ей вторил отец. Я слышала ярость в их голосах.

— Он взрослый! Ему девятнадцать! Она провела здесь целую ночь! С ним! Наедине!

— Твой сын затащил мою дочь к себе в яму, Аль!

— Ноги моей не будет в этом доме! Достаньте ее немедленно!

— Грязный подонок твой Сальва!

Альфонсо молчал. Стоял в нескольких метрах от ямы и молчал. Меня вытащили. Приставив лестницу. Мать тут же сжала меня в объятиях, заворачивая в плед. Она целовала мои щеки, гладила волосы и шептала по-русски:

— Боже-боже, малышка моя… мы всю ночь тебя искали… девочка моя… как он тебя заставил это сделать… запугал, да?… Моя маленькая.

Я вырывалась из ее рук, но она меня словно не слышала. Сжимала, гладила. А я увидела, как сильно и безжалостно пнул Сальваторе отец, едва тот показался у края ямы, пытаясь вылезти. Пнул изо всех сил ногой в лицо, так, что тот обратно упал. Альфонсо развернулся, чтобы идти в дом, и я услышала голос своего отца.

— И это все? Все, что ты скажешь, Аль? В твоем доме… под твоей крышей! Таково гостеприимство великого капы?

— Тебе заплатят золотом и проводят до ворот.

— Я не нищий, чтоб ты бросал мне в лицо золото после того, как твой сын…

— Не хочешь золото? Не будет золота! Выпроводите их. И проследите, чтоб уехали.

Сицилия. Палермо 2003 г.

— Приперлись. Никто их не звал. И этот ублюдок приехал.

— Вы о ком, моя птичка?

Для Ма моя мама всегда была маленькой. Она и относилась к ней, как к ребенку или младшей сестре, и это несмотря на то, что Ма была у нас прислугой, но никто бы не осмелился так ее назвать.

— О ком…о ком… о малолетнем отморозке ди Мартелли. Терпеть его не могу. На физиономии написано, что он серийный маньяк. Не хочу, чтоб даже смотрел на мою дочь. Он, как проклятие. Я чувствую. Вот здесь чувствую, что он опасный для нее!

— Конечно, особенно теперь, когда она стала такой красавицей. У мужчин головы сворачиваются, когда ее видят.

— Замуж ее надо срочно. Вот приедет Коста, и тут же сосватаем. Пусть увезет ее в Бруклин. Мне спокойней будет.

Коста? Серьезно? Они собираются меня отдать этому прыщавому, картавящему придурку с брекетами? Какому-то там сыну русско-американского друга отца? Ни за что!

— Ну зачем сразу замуж нашу ласточку?… Вы ведь тогда погорячились и теперь знаете, что Паук этот ничего юной синьорите не сделал. Чистенькая она, нетронутая. Можно еще подождать.

Это знание стоило мне унизительных визитов к врачу и всяких идиотских вопросов, на которые я не думала отвечать еще лет десять. Как же сильно это тогда запачкало мое первое и светлое чувство, что захотелось его спрятать от всех, как и образ Сальвы в своем сердце.

— Это чудо! Просто чудо! Ты не знаешь, какой он! Его все боятся! Он дьявол, а не человек. Страшнее своего чудовища-отца. Помнишь ту статью в газете… Ладно… тебе-то это зачем. Блины приготовь с икрой. Как любит Альфонсо.