О красоте

— Да, в Йеле, — сказал Говард. В их семье он отвечал за даты, имена, названия, хотя считал это типично женской чертой. — На ужине в честь Ллойда.

— Ага. Соул в исполнении белого — это жестоко. Пришлось выйти: я хохотала до слез. Из-за того случая он до сих пор разговаривает со мной сквозь зубы.

— Ллойд — напыщенный осел.

— Что есть, то есть… — задумчиво сказала Кики, вертя в пальцах ножку бокала. — Но все-таки мы с тобой в тот вечер вели себя, как поросята.

Где-то завыла собака. Говард чувствовал, как Кикино обтянутое плотным зеленым шелком колено касается его колена. Интересно, а она заметила?

— Так вот, сегодня было хуже, — сказал он. Кики присвистнула.

— Хуже, чем в Йеле? Да ладно заливать!

— Хуже.

— Ты уж прости, но я не верю.

Своим приятным мелодичным голосом Говард затянул песню, очень точно копируя манеру исполнения «хористов».

Кики стиснула зубы. Ее грудь заколыхалась. Кики сдавленно захихикала, потом, не выдержав, запрокинула голову и разразилась хохотом.

— Ты нарочно так воешь!

Не прекращая петь, Говард отрицательно помотал головой.

Кики погрозила ему пальцем.

— А движения? Без них не то впечатление.

Не прекращая петь, Говард встал и повернулся к ней. Сначала он стоял неподвижно: надо было продумать движения и сообщить их плохо повинующемуся телу. На мгновение он даже запаниковал: замысел и воплощение никак не хотели стыковаться. Внезапно все срослось. Тело поняло, что от него требуется. Говард крутнулся вокруг своей оси и прищелкнул пальцами.

— Ой, перестань, замолчи! Не может быть! Ой!

Сотрясаясь всем телом, Кики упала на подушки. Говард увеличил темп и звук, продолжая выписывать ногами все более уверенные и замысловатые кренделя.

— Бог мой! И что ты сделал?

— Сбежал, — скороговоркой ответил Говард и снова запел.

В цокольном этаже открылась дверь в комнате Леви.

— Эй, вы! Потише! Тут люди пытаются поспать.

— Извини! — прошептал Говард.

Все еще посмеиваясь, он сел и поднес бокал к губам. Он надеялся, что Кики побудет с ним еще, но она встрепенулась, словно вспомнив о незаконченных делах. Она тоже продолжала смеяться, но счастливые нотки в ее смехе стихли, и он стал похожим на стон. Легкий вздох. Тишина.

— Ну что ж, — сказала Кики и вытерла глаза.

Говард поставил бокал на стол и открыл рот, но она уже шла к двери. В шкафу наверху, сказала она, есть чистые простыни, постели себе на диване.

8

Поспать Леви было необходимо. Он собирался с утра пораньше смотаться в Бостон и к полудню попасть в школу. В восемь тридцать он уже стоял в кухне, с ключами в кармане. А потом вдруг застрял возле шкафа с продуктами, высматривая сам не зная что. В детстве он бывал с матерью в разных районах Бостона, когда она навещала заболевших или одиноких знакомцев по госпиталю. Мать всегда везла с собой еду. Но сам Леви никогда еще с визитами не ездил. Он растерянно разглядывал полки. Наверху хлопнула дверь. Ухватив три пакетика азиатской лапши и пачку плова, он затолкал их в рюкзак и вышел из дома.

Уличная мода как нельзя лучше подходит для январских холодов. Другие мерзли, а Леви в своих толстовках с капюшонами уютно погрузился в музыку. Стоя на автобусной остановке, он, незаметно для самого себя, повторял слова песни, а в ней пелось-мечталось о девушке, да такой, чтобы все движения с ним в такт, животом к животу, взад-вперед, прыг-скок. Но единственной женщиной в поле зрения была каменная Дева Мария перед церковью Святого Петра за Левиной спиной. Он поглядел на ее миловидное горестное лицо, которое успел хорошо изучить, подолгу торча в ожидании автобуса на этой остановке. На руках у статуи недоставало больших пальцев. В ладонях лежал снег. Леви всегда смотрел, что там лежит. Ближе к концу весны это были цветочные лепестки, нападавшие с деревьев. Когда погода устанавливалась, в искалеченные руки люди клали всякую всячину: шоколадки, фотоснимки, распятия, однажды даже плюшевого медвежонка, — а иногда повязывали на запястье шелковую ленту. Леви никогда ничего не клал. Нехорошо ему, раз он не католик. Раз он вообще ничто.

Прибыл автобус. Леви его не заметил. И еле успел вскинуть руку. Автобус проскочил на пару метров вперед и с визгом затормозил. Леви неспешно, вразвалочку подошел.

— Слышь, ты, а нельзя было чуток за время посигналить? — сказал водитель с одним из этих дурацких протяжных бостонских акцентов. «Га-арвуд»вместо «Гарвард». «Ту-очка» вместо «точка». Типичный бостонский жирдяй из городской службы, такие вечно ходят с пятнами на рубашке и любят всем тыкать.

Леви опустил в автомат четыре четвертака.

— Я сказал, нельзя было заранее махнуть, молодой человек, чтоб я мог нормально остановиться?

Леви неторопливо вынул один наушник.

— Это вы мне?

— Да, с тобой говорю.

— Эй, приятель, мы вообще ехать будем или как? — донеслось из салона.

— Нахальный сопляк… — завелся водитель, но Леви не стал дослушивать. Сел, прислонился виском к холодному стеклу. И молча стал болеть за девушку в развевающемся шарфе, которая сломя голову неслась по заснеженному холму, чтобы перехватить автобус на следующей остановке.