О красоте

Говард поднял глаза на отца и решился. Впервые в жизни он скажет ему правду. От этого своего шага он ничего не ждал. С тем же успехом можно было обратиться к обоям.

- Нет, не все.

- Да? А что случилось? О Господи, скажи, все живы- здоровы? Я не вынесу, если кто-то умер!

- Никто не умер, - сказал Говард.

- Фу ты, черт! Чуть до инфаркта не довел.

- Кики и я… - грамматика фразы была древнее их супружеского стажа, - мы поссорились. Похоже, Гарри, у нас все кончено.

Он закрыл глаза руками.

- Не может такого быть, - осторожно сказал Гарольд. - Вы женаты - сколько уже? Лет двадцать восемь или вроде того?

- Тридцать.

- Вот видишь. Не может все так просто взять и развалиться.

- Может, если ты… - Говард отнял руки от лица и невольно вздохнул. - Трудно стало. Так трудно, что дальше некуда. Даже не поговорить толком… Что-то прежнее ушло. Такие вот дела. Самому не верится.

Теперь настал черед Гарольда закрывать глаза. На его лице отразилась напряженная работа мысли - вылитый игрок телевикторины. Утрата любимой женщины - по этой части он был специалистом. Некоторое время он хранил молчание.

- Кто хочет разбежаться, она или ты? - наконец спросил он.

- Она, - сказал Говард, чувствуя, что простые вопросы отца действуют на него успокаивающе. - А у меня не хватает доводов ее отговорить.

И тут Говарда настигло отцовское наследство - внезапные, бурные слезы.

- Давай, сынок. Поплачь, легче станет, - тихо сказал Гарольд.

Услышав эту присказку - такую старую, такую знакомую, такую совершенно бесполезную, - Говард приглушенно рассмеялся. Гарольд подался вперед и потрепал его по колену. Затем снова откинулся на спинку кресла и взял дистанционное управление.

- Думаю, она подцепила себе черного. Но рано или поздно это все равно случилось бы. У них это в крови.

Он переключился на новостной канал. Говард встал.

- Черт, - отчетливо, с мрачным смешком сказал он, вытирая слезы рукавом. - Когда же я наконец себе уясню.

Он надел пальто.

- Пока, Гарри. В следующий раз попробуем продержаться подольше, а?

- О, нет! - захныкал Гарольд с перекошенным от отчаяния лицом. - Что такое ты говоришь? Нам ведь хорошо вместе, правда?

Говард смотрел на него, не веря глазам.

- Сынок, пожалуйста, останься. Посиди еще чуток. Я что-то не то сказал? Ну, ляпнул лишнего. Забудем! Вечно ты куда-то бежишь, то туда, то сюда. Люди нынче думают, что можно обогнать смерть. Просто время теперь такое.

Просто Гарри хотел, чтобы Говард сел, и они начали все по-новой. До сна телеанонс сулил еще целых четыре часа превосходного зрелища: программы про антиквариат, недвижимость, путешествия, игровые шоу; они могли бы посмотреть их вместе с сыном, сидя перед экраном в молчаливом согласии и периодически обмениваясь репликами по поводу неправильного прикуса одного ведущего, маленьких рук другого и сексуальных предпочтений третьего. Это было бы равносильно словам: «Я рад тебя видеть. Давненько ты не заходил. Мы одна семья». Но Говард не был на это способен ни в шестнадцать лет, ни теперь. В отличие от своего отца он не считал, что время - это то, как ты тратишь свою любовь. Поэтому, дабы избежать разговора об актрисах из австралийского «мыльного» сериала, Говард пошел в кухню и вымыл свою кружку и всю стоявшую в раковине посуду. Через десять минут он ушел.

4

Викторианцы были непревзойденными мастерами кладбищенского дизайна. В прежние времена в Лондоне насчитывалось семь кладбищ, «большая семерка»: Кенсал- Грин (1833), Норвудское (1838), Хайгейтское (1839), Эбни-парк (1840), Бромптонское (1840), Нанхедское (1840) и Тауэр Хамлетс (1841). Увитые плющом и поросшие нарциссами, вскормленными жирным перегноем, днем они выступали в роли больших парков, к ночи превращались в некрополи. Ныне некоторые из них застроены, другие находятся в страшном запустении. До наших дней сохранился только Кенсал-Грин. Свыше тридцати гектаров, двести пятьдесят тысяч душ. Диссен- теры[[80]], мусульмане, православные русские, знаменитый зороастриец[[81]] и по соседству, у часовни Святой Марии, католики. Безглавые ангелы, кельтские кресты без оконечностей, несколько сброшенных в грязь сфинксов. Так выглядело бы La Cimetiere du Реге Lachaise[[82]], не будь оно столь знаменитым и посещаемым. В тридцатых годах девятнадцатого века Кенсал-Грин был тихим местом к северо-западу от Лондона, где величие и добродетель находили последний приют. Теперь это «сельское» кладбище со всех сторон окружал город: с одного бока подступали жилые кварталы, с другого - офисы, цветы в дешевых пластмассовых горшках тряслись от грохота железнодорожных составов, часовня съеживалась под остовом газгольдера - огромного барабана, с которого содрали кожу.