О любви

Лоскутный коврик у двери был свежевыстиран. Яркие краски зазывно сверкали на солнце. Эдвин выплюнул табачную жвачку и поднялся на крыльцо. Кошка соскочила с перил и принялась тереться об его ноги. Он нажал покрытую медной зеленью кнопку звонка на дверном косяке, выкрашенном белой масляной краской. Раздался долгий звонок. Словно бы в унисон ему зашипела кошка.

Звонок огласил весь дом. Но Эдвин не услышал шагов по ту сторону двери. И никто не крикнул ему: "Минуточку!"

Оглядевшись вокруг, он приложил ухо к двери. Расслышал лишь тихое щебетанье птиц, которых Ольссоны держали в клетке.

— Черт возьми, куда они все подевались?

Эдвин устало пожал плечами и стал нашаривать взглядом подходящее место, где бы оставить газету. Чтобы ее не сдуло ветром, он просунул ее в щель между дверью и косяком. Щелкнул дверной замок, и дверь медленно приоткрылась. Из кухни донеслось уютное щебетанье волнистого попугайчика.

— Эй! Кто-нибудь дома есть? — крикнул Эдвин, надеясь, что его услышат. И снова ответом ему было лишь щебетанье птиц.

— Почта пришла! Газета!

Застыв на месте, Эдвин облизывал пересохшие губы и напряженно прислушивался. Наконец, он решил оставить газету на стуле в прихожей, и тут ему вдруг померещился какой-то шорох в комнатах. Будто там шевельнулся кто-то. Будто кто-то царапался об пол.

Кусок блестящего паркета, стол темного дерева — вот и все, что открывалось взгляду мальчика. Темно-красная бархатная занавеска заслоняла пространство комнаты. В прихожей царил безупречный порядок. Каждая вещь — на своем мосте. Ботинки выстроены в ряд, словно на параде.

"Полный порядок у Ольссонов", — подумал он и тут снова услышал тот самый звук… Будто кто-то ногтями царапал по жесткому дереву…

— Есть кто-нибудь в доме? — крикнул он и вошел в прихожую. Часто, прерывисто задышал.

Из двери кухни на безупречный, выложенный "елочкой", паркет прихожей падал солнечный луч, сверкающей полосой отражаясь в зеркале у входа. На полке под зеркалом лежали платяная щетка и рожок для обуви. Пылинки, словно огненная мошкара, роились в потоке света.

Еще не знал он, что лишь секунды отделяют его от того мига, когда ужас навсегда вонзится в него безжалостными когтями. Всего пять шагов — и жуткая картина огневой раной опалит его мозг. И каждая мелочь со всей остротой навсегда отпечатается в его памяти. Сколько ночей он будет лежать без сна, дрожа и обливаясь холодным потом…

Мухи мирно жужжали на кухне, ярко освещенной утренним солнцем. Фру Ольссон была в нейлоновом халате, расцвеченном уютным узором — желтые ноготки на голубом фоне, в нем она обычно убирала квартиру. Широкобедрая, без чулок. Ступни в войлочных туфлях, в коричневую клетку, были неестественно вывернуты — Эдвину вспомнилась походка Чарли Чаплина.

Женщина лежала ничком, рухнув всем корпусом на мойку рядом с плитой. Одна рука прикрывала сковородку, стоявшую на плите, локтем она раздавила глазунью на той же сковороде. Лицо женщины упиралось в мойку. Подбородок и рот погрузились в воду. В серой воде плавали куски жира, остатки пищи.

Спина женщины была изрешечена пулями. Порвав халатную ткань, они пробили в теле фру Ольссон круглые аккуратные дырочки. Дырочки взывали к Эдвину, оглушая его очевидностью случившегося и одновременно — непостижимостью. Маленькие синевато-бурые дырочки… вся кровь женщины вытекла через них, досыта напитался ею халат. По нему расползлись огромные бурые пятна — пятна запекшейся крови. Глаза женщины были широко раскрыты. Эти серые, с голубизной, глаза напряженно всматривались в грязную воду мойки, но не видели ничего. Ее тяжелая грудь покоилась в луже крови на столике для посуды. Под этим грузом кровь переливалась через край мойки и стекала вниз, рисуя замысловатый узор на белой блестящей поверхности шкафчика. Кровь капала с него на пол и растекалась по бежевому пластиковому коврику между ногами жертвы. Целый рой навозных мух усердно сосал раны на ее спине.

Таге Ольссон лежал на спине. На лице его застыло изумление. Рот слегка перекосило набок. Он лежал у подоконника, на котором стояли птичьи клетки, — падая навзничь, он опрокинул стул.

На Ольссоне был костюм пчеловода. Синие брюки с подтяжками. Белая хлопчатобумажная футболка с "крестьянской" эмблемой, зеленым пшеничным ростком, на правом рукаве. Над бровью у него зияла серая, с бурым оттенком, дыра. Из нее тянулся вдоль виска тонкий лиловый след. Стекая на волосы, кровь слепила их в космы. Подсыхая, обвила бурым нимбом смерти голову трупа. Кровавые пятна расползлись по белой груди рубашки, в них виднелись три темных отверстия. Синие мухи, поблескивая жирными спинами, копошились в ранах. Один глаз убитого смотрел на потолок — на трубку с неоновым освещением, расположенную над плитой, другой глаз почти ушел под лобную кость. Рука трупа сжимала вилку.

На столе стояла тарелка с двумя кусками жареной свинины и остатками яичницы. На полу валялся кусок хлеба с маслом, на котором четко виднелся отпечаток зубов.