О любви и прочих бесах

На следующую ночь он пришел так рано, что монастырь еще не успел затихнуть, а она при лампадке сидела за вязаньем для Мартины. На третью ночь он принес масло и фитили для лампады. На четвертую ночь, в субботу, он часа два помогал ей избавляться от вшей, которые опять расплодились в нездоровых условиях заточения. При виде чистых расчесанных волос его снова прошиб студеный пот желания. Он прилег рядом с Марией Анхелой, хватая ртом воздух. На расстоянии ладони от своего лица увидел ее прозрачные голубые глаза. Оба пришли в замешательство. Молясь про себя от страха, он выдержал ее взгляд. Она отважилась пробормотать:

— Сколько тебе лет?

— В марте исполнилось тридцать шесть.

Она внимательно посмотрела на него.

— Старичок, — сказала она с легким смешком. Разглядев морщинки на лбу, добавила со всей непосредственностью своего возраста: — Старый старичок.

Он благодушно усмехнулся. Мария Анхела спросила, откуда у него эта белая прядь над лбом.

— Просто отметина, — сказал он.

— Плохо стригли, — сказала она.

— Родимая метка, — возразил он. — У моей мамы была такая же.

Каэтано не мог оторвать от нее глаз, но это ее не злило. Глубоко вздохнув, он продекламировал:

— «Сокровище мое, душа моя, не к снастью я нашел тебя».

Она не поняла.

— Это слова из поэзии деда моих прадедов, — пояснил он. — Дед написал три эклоги, две элегии, пять песен и сорок сонетов. И все это посвятил одной португалке, даме без особых достоинств, которая так и не стала его женой, потому что, во-первых, он уже был женат, а потом она вышла за другого и умерла раньше деда.

— Он тоже был монахом?

— Солдатом, — сказал он.

Наверное, что-то дрогнуло в сердце Марии Анхелы, — она пожелала услышать стих еще раз. И он прочитал звучным и чистым голосом все, до последнего, сорок сонетов кабальеро любви и шпаги, дона Гарсиласо де ла Веги, погибшего в расцвете сил в жестоком сражении.

Закончив чтение, Каэтано взял руку Марии Анхелы и положил себе на сердце. У нее под ладонью бились его муки.

— Так всегда, — сказал он.

И не дав ей времени испугаться, стал освобождаться от жгучего бремени, мешавшего жить. Он признался, что думает о ней каждую минуту, каждую секунду, и что бы он ни ел, ни пил — с ним всегда ее запах, она — сама жизнь, везде и всегда, как сам Господь Бог, имеющий на то право и власть. Высшим блаженством для него была бы возможность умереть вместе с ней. Он говорил и говорил, не глядя на нее, легко и жарко, словно читал стихи, пока ему не показалось, что Мария Анхела спит. Но она не спала. Глядя на него глазами загнанной лани, спросила робко, с тревогой:

— Как же теперь быть?

— Никак, — ответил он. — Я просто рад, что ты знаешь.

Больше сказать было нечего. Щурясь, чтобы не заплакать, Каэтано просунул руку ей под голову вместо подушки, а она прижалась к нему бочком. Так они и лежали, не смыкая глаз, не раскрывая рта, пока не запели петухи и ему не пришлось заторопиться к пятичасовой мессе. Перед уходом Мария Анхела подарила ему свое самое дорогое ожерелье — бога Оддуа: восемнадцать больших жемчужин и столько же маленьких кораллов.

Вместо терзаний пришло смятение чувств. Делауро совсем потерял покой, все валилось из рук, ничего вокруг он не видел и не слышал, пока не наступал вожделенный час бегства из лепрозория на свидание с Марией Анхелой. В камеру являлся, тяжело дыша, насквозь промокший от зарядивших дождей, а она ждала его с нетерпением и, дождавшись, веселела. Однажды ночью сама стала наизусть читать стихи, которые запомнила, много раз их слыша:

— Стою в изумлении, гляжу на себя, куда же зовешь ты и манишь меня?

И лукаво спросила:

— А дальше как?

— Конец мне, сдаюсь я на милость твою, хоть милостью жизнь ты погубишь мою.

Она так же тихо и напевно повторила стих, и они пролистали книгу сонетов до конца, перефразируя и переиначивая строки, по-хозяйски расправляясь с поэзией. А потом их сморил сон. В пять утра в камеру вошла тюремщица с завтраком, петухи уже вовсю горланили, и оба очнулись в ужасе. Сердце ушло в пятки. Тюремщица поставила еду на стол, небрежно взмахнула фонарем и вышла, не заметив Каэтано в кровати.

— Люцифер — хитрая бестия, — усмехнулся он, придя в себя. — Меня тоже сделал невидимым.

Мария Анхела призвала на помощь всю свою хитрость, чтобы уберечься от внезапных появлений тюремщицы. Поздно ночью, вдоволь позабавившись невинными играми и ласками, они чувствовали, что любят друг друга без памяти. Каэтано не то в шутку, не то всерьез отважился дернуть за шнурок лифчика Марии Анхелы. Она прикрыла грудь обеими руками, в глазах вспыхнул гнев, лицо залилось краской. Каэтано, будто прикасаясь к огню, осторожно сжал пальцами обе ее руки и развел их в стороны. Она попыталась сопротивляться, однако он нежно, но решительно ее усмирил.

— Повторяй за мной, — сказал он. — «И вот я в твоих руках…»