О любви. Истории и рассказы

Утром все было как всегда. В мастерской Полина собиралась первым делом пойти к Шефлеру – у него вчера был такой трогательно виноватый вид, когда они прощались, и ей очень хотелось сказать ему, насколько сильно она сама хотела, чтобы все случилось, и поцеловать, пока никто не видит. Дверь нараспашку – и пустота. Ни Шефлера, ни его чертежей. Длинная, длинная игла страха. И прямо с порога осиротевшей комнаты Полину позвали в отцов кабинет.

«Да ты шалава!!! – орал отец так, что в ужасе дрожали за его спиной огромные стекла. – Да я тебя из дому вышибу!!! Знать тебя не хочу!!! Мерзавка, потаскуха, шлюха, шалава!!!» То самое, такое страшное, слово. А потом – впервые в жизни – отец ее ударил. Длинной чертежной железной линейкой, гибкой и острой, как сабля. По голове, по рукам, ссадины вскипали сразу. Волосы снова рассыпались. Отец с размаху отшвырнул линейку в дальний угол, вытер платком бритую голову, лоб, глаза. «Уйди вон, паскуда». Полина, совершено не чуя себя, не вышла даже – выплыла, как что-то невещественное, за дверь и увидела в конце коридора Митю. И еще таких же, как он. В васильковых фуражках. С совершенно мертвым спокойствием Полина, не торопясь, пошла к лестнице в противоположной стороне коридора. И так и шла, мимо знакомых строек, ни на кого не оглядываясь, до самой железной дороги. Неизведанное, с иными законами, чужое и страшное бескрайнее пространство расстилалось перед ней сумасшедшими далями, но вот купол неба, оставленный позади, пусть и пробитый, но все равно надежный, родной, теперь с грохотом рухнул. Остались лишь бесконечность и неизвестность. Возвращаться не было смысла, возвращаться было некуда.

Станция, военные. Простаивающие, ожидающие своей очереди торжественные серо-ржаво-бурые, с пылью южноуральских степей и сухой хвоей сибирских лесов в углах лесенок товарняки. Полина притворилась, будто ищет залезшего под вагоны ребенка, – дети и впрямь частенько играли на железнодорожных путях – и в конце концов забралась, никем не замеченная, в дощатый вагон.

Как она, без документов, без багажа, без гроша в кармане, добиралась до Москвы – отдельная долгая и сложная история. В пути встретила своего будущего мужа.

Того, кого в детстве я звала дедом.

Их единственный ребенок родился вскоре после приезда в Москву.

Начинала Полина с того, что рисовала афиши для кинотеатров. Тогда все рисовали вручную, кисточками, красками. Затем занималась театральными декорациями. Потом было Московское высшее художественно-промышленное училище, интерьеры, интерьеры, витражи. Графика, альбомы. Персональные выставки, в девяностых – даже за рубежом. Все, о чем мечталось, – получилось.

Несколько раз, уже в девяностые, она ездила за границу. Наверняка ведь искала хоть какие-то следы, хоть какие-то сведения. Наверняка. Нашла ли что-то? Не знаю, не слушала я толком, не вникала, а теперь уже и не спросишь.

* * *

И в кого я такая, удивляются родители. Ни в папу, с его бабушкиными медными, теперь уже почти седыми кудрями (бабушка, кстати, так и носила свою гриву распущенной до глубокой старости). Ни в маму, с ее мягкими темными локонами. Бесцветные волосы, прямые и жесткие, к тому же в двадцать лет, к моему изумлению и ужасу, из челки полезла такая обильная седина, что просто кошмар. Ни проблем со здоровьем, ни стрессов, ничего, кроме генетики.

Когда я жаловалась бабушке на неприлично раннюю седину, та лишь радостно смеялась и хлопала ладонями по коленям, точно девочка, чья шалость удалась. Слава Богу, бабушка еще успела застать и седину эту, и то, как я курса с третьего стала побеждать абсолютно во всех молодежных архитектурных конкурсах, к непреходящему удивлению окружающих. Но для меня это было само собой разумеющимся, естественным, как для птицы – полет, единственно возможным. Для меня – и для бабушки.

Я умею рисовать и писать обеими руками одновременно, причем левой – и зеркально. Умею проводить идеально прямые линии без линейки. Компьютерному моделированию, почти всемогущему, но безликому, унифицированному, предпочитаю оформление проектов вручную. Мне кажется, уже сама по себе ручная, живая графика в нынешние времена способна ошарашить любые комиссии.

Мы живем в том самом доме, где когда-то прадеду выделили квартиру. В доме с алыми витражами, единственном в своем роде доме. Прадед спокойно дожил свои дни. Никого из моей семьи не арестовали. Видимо, гэбист Митя не был таким уж гадом.

Выходишь во двор – даже не верится, что тут самый центр, шумный, гремящий проспект, где тоненькие прутики со старых фотографий давно превратились в колоннаду раскидистых лип. Сквозной золотисто-зеленый купол деревьев, шелковый купол неба, только с виду плотный, непроницаемый, а на самом деле – просто яркая пелена, скрывающая другие миры.

Память сердца

Александр Цыпкин. Томатный сок

Повесть о женщине из другого времени