О людях и ангелах

– Я считаю как обычно: раз, два, три… – признался Некитаев. – А вот как я думаю. Затевая свою войну или, если угодно, отправляясь полевать, охотник должен знать повадки дичи: он должен знать, где у зверя водопой, какие он оставляет следы, что и где он ест, как брачуется и когда спит. Хороший охотник может угадывать поступки зверя: именно поэтому он – ловец, а зверь – добыча. Но если дичь сможет предвидеть поступки охотника, то они вмиг поменяются местами. Для ловца это конец, осень – время опадать и шуршать под ногами. Поэтому охотник должен быть неуязвим, он не вправе становиться дичью, он должен сделаться непредсказуемым. – Некитаев достал из кармана генеральского кителя портсигар, щёлкнул крышкой и продул папиросу. – Когда человек меняется, когда мир становится для него охотничьими угодьями, когда он так решает свою судьбу, это означает, что он идёт на вызов страшной ненависти. Он делает то, от чего все бегут. Император вызывает на себя огонь мира. Он вызывает на себя всеобщую ненависть и относится к ней великодушно. Потому что он для неё неуязвим. В конечном счёте эта ненависть и гарантирует его достоинство. А ведь люди так не любят, когда их ненавидят… – Иван затянулся и с вызывающей бесцеремонностью выпустил дым в лица сразу обоим поэтам. – Да, меня – императора – должны бояться, меня должны ненавидеть, но мне никто никогда не посмеет сказать об этом. Пока я неуязвим. Все слова и поступки вокруг себя я превращаю в лесть, чтобы они вообще имели право на существование. Иначе я не дам им этого права. Или я не император. И все это знают. – Некитаев окинул компанию взглядом без выражения. – Такие дела.

Тишина повисла над резным кашмирским столом, и некоторое время диктофон её наматывал. Чекаме закурил, чтобы выглядеть естественным. Годовалов теребил ус и крутил из него кольца. Московский критик понуро оттаивал. Медитативный лирик, ещё не подававший голос, что-то черкал в записной книжице…

– Неграм хорошо, – донёсся от стола с выпивкой голос Аркадия Аркадьевича, по-прежнему увлечённо занимавшего беседой Прохора, – у негров родинок не видно…

Легкоступов ликовал. Некитаев был кадетом в нумерованной фуражке, когда они виделись в последний раз, – это случилось тогда, в то злополучное лето. Разумеется, чувства Петра были теперь в изрядном беспорядке – он никак не ожидал повстречать тут Ивана и оказался совершенно не готов к этой встрече – и всё же… В голове Петруши сдвинулась подспудная, глубоко сокровенная мысль – воображение его уже свершало дерзкую работу.

– Замечательно! – воскликнул наконец Феликс. Кажется, он действительно был доволен завязавшейся беседой, в которую по случаю вовлёк значительную персону. Пожалуй, он даже немного собой гордился.

– Тема всё же пока не исчерпана, – отложив записную книжку, заметил один из окуренных поэтов. – В горизонте нашего интереса оказывается неважным, кем был некто до того, как он стал императором. Почему так? Не потому ли, что империя уже изначально диктует избраннику известные условия, выносит не подлежащий обжалованию приговор? То есть империя – это иное пространство, оно как бы искривлено. И если ты становишься в нём императором, то ты уже не владеешь собой – ты такой же её слуга, как последний раб. Только пространство, куда попал ты, – героично, и от этого никуда не деться.

– Мы совершаем петлю и путаемся в исходных, – бдительно предостерёг Чекаме. – То империя определяется у нас наличием, так сказать, Шарлеманя, то трон сам творит себе седока.