О людях и ангелах

– Позвольте, господа, – шумно вздохнул Годовалов. – Мне очень по душе тема в том свете, в каком представил её уважаемый Иван Никитич. – Годовалов исполнил почтительный поклон в сторону Некитаева. – И всё же я заострю внимание на другом. Никто из нас пока не сказал о принципиальном космополитизме империи. О том, что она является наднациональным строением и не может не учитывать интересы входящих в неё разнообразных племён и народцев. И-на-родцев, – повторил Годовалов, найдя в своих словах невольный каламбур. – Так вот, звание гражданина империи здесь всегда важнее национальности. Итоговой, ещё с римских времён, целью империи служит некая законная справедливость, на худой конец, простите за выражение, – консенсус. В связи с этим мне бы хотелось напомнить о краевом патриотизме. Что я имею в виду? Такая картина. Вот человек просыпается утром, смотрит – солнышко взошло, согласно державному указу. Вроде бы начинают сохнуть капустные грядки – уже не согласно указу, а согласно законам физической природы. Надо бы их полить… Ну, полил он грядки, идёт дальше, скажем, в присутствие. То есть он не совсем чиновник, хотя в империи все чиновники, но есть такие, которые исполняют частные должности, к примеру – пасут гусей или тачают сапоги. Допустим, наш обыватель именно таков. Так вот, идёт он и видит, что дорога к его дому проложена какая-то неказистая. Конечно, магистральные пути хороши, и до его уездного городишка доехать можно, однако местные дороги плоховаты. Надо бы их подправить. Да и вообще – гора как-то покривилась от вращения Земли. И популяция местного племени придонных русалок, вывернутых, точно камбала, на одну сторону, отчего-то сокращается. И много ещё всякого. И он, собравшись со своими односельчанами, однополчанами, однокашниками, с кем-нибудь собравшись, пытается всё это поправить. Называется это – инициатива. Она, конечно, хороша и могла бы поощряться, но в том-то и состоит сакральный смысл императорской власти, что никакая инициатива, исходящая от незваных доброхотов, поощряться не может. Ибо это есть посягательство на уникальность той самой власти. И перед обывателем встаёт выбор – или не чинить свои хреновые дороги, или чинить вопреки императору. Опасаясь нарваться. А починить хочется – потому что он любит свой дом, любит фамильное кладбище, любит людей, говорящих с ним на одном языке и исповедующих одну с ним, скажем, местную синтоистскую религию. – Годовалов задумался, соображая, куда его занесло, а когда сообразил, решил закругляться. – В свете сказанного я утверждаю, что обязательно императора погубит обыватель. А потом император погубит обывателя. А потом опять обыватель…

Некитаев с солдатской прямотой зевнул.

– Дорогой мой, – прервал откровение регионального патриота Чекаме, – а почему ты думаешь, что желание полить капустные грядки или подправить покосившийся плетень категорически противоречит воле императора?

– Да вы, господа, совсем ещё философы, – укоризненно заметил генерал и зычно распорядился: – Прошка! Подай хересу.

Денщик мигом поднёс Ивану бокал.

– Честно говоря, я не чувствую оригинальности взгляда, – признался интеллектуально-медитативный лирик – тот, что обходился без записной книжки. – Разговор остаётся в русле сказанного генералом. Ведь это именно император провоцирует достоинство обывателя, а не наоборот.

– Согласен, – поддержал поэта Чекаме. – Однако у нас сегодня почему-то отмалчивается Пётр.

– Да-да, – воодушевился Кошкин и с улыбкой повернулся к Легкоступову: – Ты мог бы поспорить с Иваном Никитичем. По-родственному.

Некитаев ошпарил Феликса таким взглядом, что, право, лучше бы он его окурил. Пётр почувствовал в ситуации какую-то неуправляемую фальшь, какую-то неочевидную западню, однако деваться было некуда. В голове Легкоступова по-прежнему царил лёгкий ералаш, но он был обязан, он непременно должен был вызвать к себе его интерес. А слова… Слова найдутся сами, и именно те, что нужно.