О людях и ангелах

У киношников я сначала на подхвате был – помогал музыку, шумы и всевозможные специфические звуки подбирать, вроде свиста пули, который производится путём чирканья ногтем по натянутой шёлковой ленте, или шагов по снегу, извлекаемых из мешочка с крахмалом, – а потом меня заметили и за креатив сильно зауважали. Это когда я на пару с консультантом-зоологом идею фильма «Терем-теремок» предложил. Теремом у нас лошадиная куча была – сначала на неё мухи слетались, потом афодии и карапузики, потом копр и навозник-землерой, потом стафилины – поохотиться на мушиных личинок, тут же и птицы: воробьи зёрнышки выклёвывают, дрозды, сороки и галки – жуков да червячков, а в сумерках приходит ёж в надежде закусить блестящим зелёно-чёрным навозником – если тот, налетев, не успеет быстро закопаться, ему приходится туго… Словом, сложилась целая история этакого общего, взаимосвязанного, драматического житья-бытья.

Идея теремка в «Вечном зове» их главным натуралистам понравилась. Они лучшие силы подключили и сняли отлично. Меня лунный копр просто за душу взял – подвижный такой смоляной броневик с рогом на голове, ползёт и сипло пищит, как стародавняя детская резиновая игрушка с дырочкой от выпавшей свистульки. Он ночами растопыренным усиком желанный дух ловит и по чутью летит на лошадиный выгон, там подлезает под свежую кучу и зарывается в землю, устраивая неглубокий горизонтальный ход с логовом в конце, куда стаскивает навоз – пищу для будущей личинки, – в который самка откладывает яйца. О том, что в тереме лунный копр живёт, узнать можно лишь по небольшой горке земли, которую он из норки выгреб.

Не то навозник-геотрупес. Этот с лёту пикирует на кучу и роет вертикальную шахту в глубь земли сантиметров на двадцать, там и обустраивает гнездо, оставляя в заселённом разной мелочью тереме дыру, как след от пули.

В итоге, по сказочной канве, какой-нибудь медведь – лесной гнёт должен был эти хоромы со всеми их насельниками раздавить. Я даже на эту роль трактор предложил, распахивающий целину под будущую ниву, но начальство трагедии не допустило. Трактор прошёл вблизи, обозначив угрозу и оставив место эсхатологическим предчувствиям, однако в целом история закончилась жизнеутверждающе – выходом из куколки лоснящегося чёрным, гравированным тонкими бороздками хитином, будто облитого лаком, молодого лунного копра.

Кому-то, может, это – фи, возня навозная, а я так понимаю: надо уметь работать с тем материалом, с тем веществом жизни, который дарует тебе далёкий сверкающий Бог и в котором ты обретаешь свой терем/дом. Как говорит Князь: «Никто не обещал, что будет тепло на закате дней». А в башню из слоновой кости, где всё стерильно и сомнительные места хлоркой присыпаны, бабочка не залетит – ей там делать нечего. Словом, из собственной общей идеи я потом немалую радость познания извлёк и усладил глаз хорошо снятой картинкой.

На первом успехе решил не останавливаться. Встретил как-то Мать-Ольху, которая была в неважном настроении, тоскуя от неустроенности мира и отсутствия повального счастья, примерно так: вот растут себе деревья, никого не трогают, а их гнёт ветер, морозит стужа, точит червь, взахлёб поит дождь, бьёт молния, секут люди – и нет никого, кто утолит их сладкое горе. Тут меня очередная мысль и осенила. Я пригласил Мать-Ольху в кофейню и там с её помощью между чашкой кофе и креманкой со взбитыми сливками набросал заявку на производство натурфильма по принципу того же теремка, только теперь вместо лошадиной кучи – дуб. Так сказать, развитие темы. В дупле живёт скворец, под корнями – барсук, на ветке шевелит огромными усами дубовый дровосек, долбит усохший сук пёстрый дятел, в кроне галдят дрозды, овсянки, зеленушки, шуруют белка и куница, над листвой в сумерках гудят роскошные жуки-олени, опившиеся днём сочащимся, пенящимся в трещине коры, точно брага, дубовым соком, под корой и в лубе орудуют челюстями личинки, ищут жёлуди в палой листве кабан и желтогорлая мышь, деревенский кот округлил глаза, прислушиваясь к писку из дупла… И поливает этакое мировое древо дождь, и сушит ветер… Потом зима, покой, холодный сон, и – снова пробуждение на мартовском припёке. И обо всём этом закадровым голосом рассказывает сам богатырский дуб – Мать-Ольха его переживания мне очень ярко описала.

За соседним столиком сидели две девицы, одна из которых пронзительно щебетала о какой-то ерунде, не обращая ни малейшего внимания на Мать-Ольху с её печалью. За что и поплатилась.

– Боже мой, Гусляр, сколько пустоты вмещается в эту милую головку! – громогласно заявила Мать-Ольха, в упор глядя на побледневшую от ужаса трещотку.