О людях и ангелах

– Почему каркать? Хорошей смертью должна венчаться достойная жизнь, – серьёзно заявила проникшаяся идеей последнего часа Мать-Ольха. – Так говорили стоики. Конечно, ещё много дел хотелось бы свершить, но… всех трудов не своротишь. А если кто-то из нас не готов в любой миг добровольно принять героический финал, – (огненный взгляд в сторону Рыбака не оставлял сомнений, кому адресован упрёк), – тем самым ставится под сомнение само достоинство его жизни.

На это ничего не смогли возразить ни деликатный Нестор, ни долгожитель Одихмантий, хотя по лицам их скользнула тень.

Напоследок осталось обсудить список необходимого в пути добра (я оказался подготовлен), на что мы потратили ещё минут сорок. Когда решён был и этот вопрос, Рыбак, обнюхав стоящую на столе солонку, доверительно посетовал, что его гнетёт печаль, так как ему очень нелегко даётся мысль о скором расставании со своей деточкой, драгоценной госпожой хозяйкой – так бережно и услужливо именовал он учёную корректировщицу судьбы. Брахман посмотрел на Рыбака со значением, но слово сказал только после того, как у Матери-Ольхи зазвонила болталка и она, дабы не мешать совету стаи, с шумом поднялась, всколыхнула воздух и отправилась решать свои публицистические вопросы с новостными бюллетенями в коридор.

Проводив взглядом Мать-Ольху, Брахман сообщил, что ему известна одна забавная контора, которая поставляет суккубов по вызову в любую точку пространства. Суккубы усмирённые, жизненную силу из клиента не качают. В принципе, для странника – дело удобное. Связь осуществляется во сне с полной иллюзией достоверности. Внешность суккубу можно придать совершенно любую – хоть Анна Австрийская, хоть ёжик в тумане, – всё решает индивидуальный вкус заказчика, так что у Рыбака есть возможность получить ночного двойника своей наездницы. Рыбак предложение гневно отверг – он был испорченным ребёнком, но идеалы его сердца, пока они оставались таковыми, ни при каких обстоятельствах не могли быть преданы поруганию. А вот Одихмантий заинтересовался – вместе с Брахманом они решили сделать в конторе заказ. «Балаган! – подумал я. – Шуты гороховые».

Тут в комнату вернулась Мать-Ольха и посмотрела на нас, сидевших в гостиной за круглым столом, каким-то испытующе-удивлённым взглядом.

– Послушайте, дорогие, – сказала она, будто внезапно увидела сцену в новом свете, – ладно, я… Я – слабая женщина, но вы-то, вы? Вам что, удача не нужна? Что вы без живой воды сидите, как гомики какие-то?

Все словно ждали этих слов – на столе, извлечённые из сумок и рюкзаков гостей, тут же появились три бутылки живой воды, банка балтийской кильки, хлеб, несколько помидорин и два жёлтых болгарских перца. Я, в свою очередь, отправился на кухню, где в холодильнике предвкушали свою участь ещё одна бутылка живой воды, упаковка вареников с картошкой и банка горчицы, такой злой, что, попадая на язык, она тут же вонзала жало в темечко.

Без свидетеля

Зверь не понимал себя – беспокойство и досада, вызванные не то неуловимым ощущением ошибки, ложности какого-то свершённого им деяния, не то неизвестным прежде чувством беспричинной тоски, вдруг стали подниматься в его груди, смущая тусклое сознание. Что сделал он не так? Где спутал должное с недолжным? Он действовал, ведомый чутьём, стихией естества, – поступающий подобным образом не ведает раскаяния. В нём же пульсировала безотчётная тревога. Так, может быть, просыпается память, всплывает, точно серебряная рыба, из тёмных глубей забытья воспоминание о посланничестве? Ведь кто-то же его сюда послал…

Вдоль реки Зверь шёл от разорённой деревни в горы. Ужас жителей был дивен и совершенно не сравним с покорной обречённостью четвероногих тварей – разрывая живые тела людей, Зверь упивался их безнадёжным отчаянием и болью. Именно так – адова ужаса жертвы он жаждал едва ли не больше, чем горячей крови. И там, в деревне, он отведал его полным горлом. Лишь один старик, пропахший незнакомым Зверю духом узы и воска, омрачил его пиршество – в синих глазах старика не было страха, сердце не сковывала леденящая жуть, тщедушное существо не источало волны сладкого трепета. Вместе с тем не было в старике и овечьего непрекословия судьбе. Опалив ему седую бороду, Зверь раздавил грудь старика горячей лапой, но так и не выжал из него ни капли отчаяния… Это было странно, тягостно, нехорошо. Недовольство запомнилось.

Зверь поднимался всё выше и выше. Внизу солнце уже вовсю грело долину, топило последние снега, выжимало из чёрной земли пар, здесь же сияло холодным светом. В верхнем течении река яростно билась в ущелье, пенясь и рассыпая брызги; то и дело с крутых порогов, замшелых каменных выступов и поросших лесом склонов с шумом рушились чередой сияющие водопады.