О людях и ангелах

Брахман сказал вечером: «Зверь в пути». И утром, после прослушки эфирных слоёв, подтвердил: «Он ищет. Ждём». Поэтому мы решили осмотреться, изучить окрестности и по возможности прояснить историю с наблюдателями. После завтрака Князь, Нестор, Мать-Ольха и я отправились к монастырской горе, монастыря на которой с нашей стороны видно не было. В лагере остались Рыбак, Брахман и Одихмантий. Последний имел вид помятый и заспанный – я решил его расшевелить.

– Одихмантий, ты никогда не начинал речей со слов «я люблю». Можно подумать, тебе незнакомо это чувство.

Мы стояли у его палатки вдвоём. Палатка была дивного изумрудно-бутылочного цвета.

– Насколько я помню, ты тоже так речей не начинал. Канцоны и сирвенты не в счёт.

– Я неточно выразился, – поправился я. – Мне не удаётся вообразить тебя говорящим подобным образом.

– Я люблю проводить вечность так, чтобы не оставалось места скуке, – обезоружил меня Одихмантий, даже спросонья мысливший чётко и с отменной реакцией.

Мне ничего не оставалось, как признать свою неправоту.

– Пустяки, – милостиво простил мне промах Одихмантий.

– Поэтому ты здесь? Поэтому отправился в путь – накрутить хвост Жёлтому Зверю? Чтобы выдавить из своей вечности скуку?

– Нет никакого Жёлтого Зверя. – Одихмантий извлёк из кармана жилета пачку сигарет и закурил.

– Как нет?

– Его нет в виде монстра из бездны мрачного хрёна. Образ чудовища – это, Гусляр, иносказание. Так издавна заведено в роду у пифий.

Такой он тип, Одихмантий, всё норовит объяснить наукой.

– А в каком виде он есть?

– В виде человеческой глупости, которой люди наказывают сами себя.

– А точнее?

Одихмантий выпустил в небо тугую, густо разрастающуюся струю дыма.

– Пожуём – увидим.

Вверху над берегом вилась вдоль реки сносно раскатанная дорога, которая вскоре нырнула в лес и, где посуху, а где через затаившиеся в зарослях лужи и грязь, вывела нас на поле, сразу за которым возвышалась меловая громада. Слева, уходя под гору, струился зеленовато-бурый, точно старая медь, Дон. Прямо перед нами, метрах в трёхстах, стеной стоял крутой, а местами и просто отвесный склон, исчерченный тем не менее чётко видными тропами, – наверху этого склона Князь и заметил утром двух топтунов. Справа на вершину вёл поросший степными травами пологий отрог, на который, вильнув, взбиралась полевая дорога. К реке и дальше, вдоль Дона, змеилась, ведя к береговому откосу горы, тропинка. На краю леса, предоставленные сами себе, паслись две словно бы выгоревшие на солнце, пепельно-белёсые бурёнки – на севере такие не водятся. Ни в лесу, ни здесь, в открытом поле, люди нам не встретились.

По отрогу, любезно, будто сходни, спущенному горой, мы поднялись на вершину, которая снизу таковой казалась, но в действительности была, что ли, не окончательной – пологий уклон вёл выше, к задранному горизонту, в который вползал справа молодой дубовый лес, явно рукотворной посадки. Подъём по отрогу местами всё же был крут, так что я сбил дыхание, а Мать-Ольха и вовсе запыхалась.

– Чёрт, чёрт, чёрт! – порывисто глотая воздух, воскликнула она наверху. – Острый взгляд, цепкая мысль, пружинистый шаг, разборчивый почерк – всё осталось в прошлом! Всё! Конец! Проект «Мать-Ольха» закрывается!

Приступ риторики. Согласись с ней кто-то в этот миг, понятное дело, от него не осталось бы даже запаха.

– Да на тебе ещё пахать… – любезно откликнулся Князь, чем Мать-Ольху вполне утешил.

Подойдя к кромке обрывистого склона, на котором утром были замечены сомнительные типы, мы осмотрелись, но ничего внушающего подозрения не обнаружили – вообще ничего, что говорило бы о том, будто здесь недавно кто-то был. Посмотрели вниз: справа, со стороны Павловска, вышвыривая из динамиков клочья музыкального скрежета, поднимался против течения катер, волокущий впереди себя прилепленную к носу платформу, на палубе которой сидели на скамьях десятка два пёстро одетых людей; прямо под нами тропа, шедшая вдоль реки, вела к источнику, питавшему вырубленный в известняке бассейн с перекинутым через него мостком, и под горой терялась в прибрежных камышах; слева вдали, на зелёном берегу Дона, струился тонкий дымок костра, и три крошечных человечка махали нам руками. Я помахал в ответ.

Мать-Ольха меж тем успела побеседовать с чабрецом или какой-то иной подножной былинкой (я не приглядывался) и выяснила, что тут и впрямь не так давно появлялись двое, точно не местные, но образ, очерченный болтливой травой, характеристик ясных не имел и не мог аттестовать пришлецов ни как людишек честных правил, ни как злодеев. Да и люди ли это были? Может, это пара пангарцев явилась здесь, вылетев случайно из своего мира в трубу? Разговору их чабрец не внимал – беспечная мурава, не в пример деревам, она и Мать-Ольху-то понимала с трудом.

После восхождения на гору кроссовки наши стали белыми, словно мы топтались в алебастре. Вернувшись вслед за Князем на дорогу – машины тут ездили так редко, что колёса даже не пробили дёрн до молочного известняка, – мы, полого поднимаясь вверх, отправились вперёд, к вершине, за которой, должно быть, и скрывался монастырь.

* * *