О людях и ангелах

Видно было плохо – картину застила листва. Я спустился. Моё тело и тело Рыбака лежали бездыханными. В горле одного торчал штык-нож, другое тело – моё – заиндевело, в груди зияли три убийственные раны – следы удара ледяных когтей… Зверь словно бы немного сник, спал с тела – теперь с ним в поединок вступила Мать-Ольха. Вокруг, чужой в этом лесу, разливался аромат неведомого мне цветка, густой, волнующий и, как мне отчего-то показалось, ядовитый – определённо перед Матерью-Ольхой Зверь явился царственным, но гибельным растением. Она была бледна и прекрасна, как валькирия, однако… лицо её окутывала горькая печаль. И – о боже! – она плакала. Я впервые это видел – Мать-Ольха плакала тихо, как сыр. Похоже, суровые законы мужского мира, не ставящие, как ей порою мнилось, её ни в грош, оказались не столь ужасными в сравнении… Интересно, в сравнении с какими именно законами ароматного края зелёной страны, где царит божественная флора? Я знал: её участь, как и судьба остальных, предрешена, но ведь и Жёлтый Зверь сдавал, взгляд его тускнел от жертвы к жертве – огонь неправоты (или заступничество серафима) язвил его чудовищное сердце.

Между тем внимание моё рассеивалось, мне всё труднее давались попытки собрать его в пучок – что делать, после смерти моя связь с этим светом истончалась. Поэтому о дальнейшем – бегло, без подробностей. В конце концов, даже мёртвому, мне доставляла боль смерть братьев, свидетелем которой я добровольно оставался.

Мать-Ольху, подобно дриаде, Зверь породнил с ближайшим дубом – там, в расщеплённом комле, как раз нашлось дупло. Похоже, разговор у них вышел резкий, и Мать-Ольха, не стесняясь в выражениях, высказалась ярко, как могла. Там, в лоне древа, было тесно – наружу из щели сочилась кровь.

С Одихмантием, принявшим смену, вышло интересно. Не знаю, в каком виде предстал пред ним судьёю Зверь, но, не сгоняя с посеревшего лица улыбку отчаяния, он надменно ответил перед ним за прожитую жизнь, после чего, коротко вспыхнув, мелькнул, как огонёк фонарика, как финальный хлопок газовой горелки, – и его не стало. Быть может, здешний полигон открыл ему возможность для вылета в трубу и Одихмантий её не упустил? Не знаю. Уход его, как и смерть предыдущих братьев, белый ворон, сидящий на исполосованном когтями дубе, породнённом с Матерью-Ольхой, отметил печальным криком.

На удивление долго держался Нестор – я не ожидал. Не думаю, что ему удалось поморочить вразумляющего так, как он порой дурачил нас, но глаза его блестели бесстрашно и озорно – никакой деликатности и осторожности, столь свойственной ему в общении с малознакомыми людьми и животными. Кого он видел перед собой – саму великую Историю? Как знать. А Зверь уже терял уверенность и равновесие, уже переминался, тяготясь своим судейством и палачеством… Борода Нестора, заплетённая в походную косу и заткнутая за пояс, потрескивала от скопившегося в ней заряда, порождённого ищущим выхода гневом. После тяжбы с нашим летописцем Жёлтый Зверь поблёк и выглядел потрёпанным. А умер Нестор легко – взгляд его срезанной головы остался светел, в открытых глазах не было ни страдания, ни мольбы, ни страха.

У меня, когда я вышел на поединок с роковым вестником и нежданно оказался перед музыкальным шкафом, не хватило ни остроты реакции, ни силы духа, чтобы в ответ на зверское «иди» сказать своё бестрепетное «сам иди». Так убедительно сказать, чтобы шкаф со всем своим бренчащим барахлом пошёл. У Князя это едва не получилось – своя смерть была ему не страшна, а чужую кто ж ему отдаст, – Зверь дрогнул, наш вожак этого Протея, явившегося перед ним уж точно не цветком и не буфетом с музыкой, метким выстрелом подбил. Внешнего движения не было, но как я внутри себя снял с плеча укулеле, чтобы спеть свои сирвенты про мир, который я хотел сохранить, так Князь, похоже, в пылу внутреннего спора с преображённым чёрт знает во что чудовищем вскинул карабин и метко, с шести шагов, всадил куда надо сердитую пулю. Я видел – глаз Зверя, тот, третий, что сидел на хоботке, разлетелся, брызнул, как помидор под молотком. Раненая тварь сожгла Князя горячей лапой в уголь.